Клеопатра, пунцовая от стыда, схватила пирожки и нырнула в толпу, поближе ко мне. Вот ведь как бывает…
— Тоньше надо работать, дочь, — утешающе погладил я ее по головке. — Ну ничего, научишься еще. Какие твои годы.
— Слушайте, добрые люди! — выбранный за свой густой бас глашатай стоял на мраморной тумбе и величественно разводил руками. — Слушайте и не говорите, что не слышали!
Разноязыкая толпа, выходящая с богослужения, заинтересованно обступила трибуну и без стеснения тыкала пальцами в разноцветный форменный плащ и широкополую шляпу, защищавшую глашатая от палящего солнца.
— Из дворца сообщают! — ударило по ушам. — Его величество ванакс, царь царей и владыка народов, приглашает горожан и гостей столицы на праздник в день Священного равноденствия. Впервые пройдут скачки на квадригах! Также будут соревнования по стрельбе из лука, бегу, борьбе и поднятию тяжестей. Приглашаются все желающие. Отбор пройдут лучшие, по двадцать человек на каждое представление. Проигравший выбывает, зато первые трое получат хорошие призы. Короче! Я по вашим лицам вижу, что вы не поняли ничего, поэтому у кого силенка есть, и дурь в голове бродит, пусть завтра в полдень идет к ипподрому и спросит почтенного Левкиппа. Он вам понятно растолкует.
— Какие призы дают? — крикнули из толпы.
— Кто победит, получит лавровый венок из рук самого ванакса, — пояснил глашатай, и народ разочарованно взвыл.
Да-а, недоработали мы. Это вам не классическая Греция. В торговом Энгоми за ветку сушеного лавра никто даже задницу от стула не оторвет. Надо это срочно исправить. Пошлю-ка я стражника…
— Радуйтесь, почтенные горожане! — заревел глашатай через пару минут, получив свежие вводные. — За первое место серебряный обруч дадут с золотым кулоном, и за второе и третье тоже обручи, но пожиже! И почет великий победителю будет!
— И то дело, — одобрительно сказал могучий мужик, стоявший рядом со мной. По виду — грузчик из порта. — Серебро — это хорошо. А то за венок какой-то потеть! Тоже мне удумали!
— Да куда тебе, увалень! — поддел его какой-то вертлявый мужичок, которому по хилости телосложения спорт был явно противопоказан. — Ты ведь только мешки с зерном таскать годен. Тебя умелый боец в коровий блин раскатает.
— Да я… — набычился мужик. — Да я осла на плечах носил! Вот пойду на ипподром завтра! Увидишь, что возьму тот обруч. Мне сам ванакс его на шею наденет.
— Если ты обруч получишь, — выкрикнул вертлявый, — я тебе стол накрою.
— Где стол накроешь? — подозрительно уставился на него грузчик. — В Босяцкой таверне? Сам со шлюхами и ворами пей. Я в эту помойку не пойду!
— В Господском трактире! — протянул руку второй. — В том зале, куда матросов пускают. А если проиграешь, то ты мне накрываешь.
— Готовь драхмы, — хмыкнул здоровяк, но руку в ответ пожал. — Я тебя обопью и объем. Будешь знать, как меня, Алиата, при всех позорить.
Как? — я даже застыл на мгновение. — Алиат — это ведь Голиаф. Родное мне лувийское имя прошло через несколько языков, попав вместе с волной завоевателей из малоазийской Арцавы в Палестину, где превратилось в Гольят.
— Па! — дернула меня за рукав Клеопатра. — Мы тут уже все съели. Пойдем на рынок.
— Ну, пойдем, — кивнул я, пробираясь через толпу, в которую одно за другим летели объявления о наборе вахтовиков на осенний лов тунца, о наборе в караванную стражу (из дальних походов не возвращается примерно четверть) и в гребцы (они и у нас почему-то долго не живут).
— А ты куда это меня ведешь, дочь? Рынок ведь не там!
— Мы через улицу Обжорную пройдем, — со знанием дела сказала Клеопатра. — Ну, которая у тебя Малая Микенская. Только ты ее, пап, так никогда не называй, а то над тобой смеяться будут. Подумают еще, что ты у меня деревенщина какая.
— Кто деревенщина? Я?
Я даже растерялся немного, начиная понимать, что перезапущенная мною жизнь идет каким-то своим путем. Ведь теперь и в такой малости, как названия улиц, я не могу больше влиять на нее. Царь летает где-то высоко, в небесных эмпиреях, а тут, по земле, ходят обычные люди. Они гогочут, толкаются и обдают меня ядреным перегаром, смешанным с запахом чеснока и лука. И плевать они хотели на названия, вырезанные на пижонских каменных табличках, намертво прикрученных к стенам домов. Я ведь даже дюбели для этой цели придумал, а они… В общем, я просто махнул рукой и ввинтился в толпу, которая шла мимо лавок, торгующих съестным во всех ее видах. Когда еще потолкаться придется.
Двухэтажные дома, на первых уровнях которых располагаются лавки, протянулись стрелой на целый стадий. Скотобойни у нас вынесены далеко за город. Я запретил продавать рыбу и мясо в пределах стен, чтобы не разводить заразу, но готовую еду продавать не запретишь. В городе особенно не наготовишь, люди по большей части на улице питаются. Вот и здесь даже подобие помпейской термополии появилось, с раздачей и постоянным подогревом еды. А еще появились полотняные пологи, под которыми стоят столики, и обедают люди. В сторону уличных кафе и повела меня Клеопатра, аппетит которой внушал мне некоторые опасения. Мы ведь только что плотно поели. Впрочем, эта егоза двигается с такой интенсивностью, что сжигает любое топливо, попавшее в ее маленький животик.
— Нам сюда, — потащила она меня в неприметное заведение, обдавшее нашу компанию сложным сочетанием запахов. — Закажи ягнятину, жареные бараньи мозги и долму. Тут она даже лучше, чем во дворце.
— Да ты откуда все это знаешь? — удивился я. — Ты что, тут была?
— Была, конечно, — кивнула Клеопатра. — Мне мама разрешает погулять, когда я пятерку получаю.
— И кто тебя сопровождает? — выдавил я из себя, оглушенный этой новостью.
— Тарис с охраной, — ответила Клеопатра, налегая на нежное, рассыпающееся на волокна мясо. Она прошамкала набитым ртом. — Мама ему приказала, и он меня вместо тебя гулять водит. С ним тоже весело. Ты вот знаешь, где Гнилые дворы находятся? А я теперь знаю!
Мне подали долму, которую я же и принес в этот мир, но аппетит что-то совсем пропал. Я бросил на стол драхму, мигнул охране,