Креуса ушла, уставив в пол почтительный взгляд, а я никак не мог переварить сказанное. Неужели и впрямь из-за одного юного высокомерного дурня и ослепленной материнской любовью бабы родится принцип разделения властей? Неужели из-за такой ерунды могут происходить изменения тектонического масштаба? Моя жена попыталась прощупать почву, пока меня не было, и внезапно узнала, что в случае чего ей конец. И ее обожаемому сынульке тоже конец. Как царю уж точно. Никто ее притязания не власть не поддержит. Слишком уж неоднозначные слухи идут из дворца, а потом волнами перекатываются по домам знати. Не будет прочной опоры под ногами у нелюдимого владыки, который держит своих соратников за говно. У нас тут не Египет, менталитет совсем другой. Если его не убьют в течение первых лет, будет как проклятый метаться между группировками старой аристократии и новой, купцами и ремесленными гильдиями, накопившими капиталы. Креуса наконец-то все осознала. Она решила пожертвовать частью власти, чтобы сохранить за нашим сыном главное — роль главнокомандующего, арбитра знати и жреца всех богов.
— Умно, — хмыкнул я, по достоинству оценив наследие Гекубы в своем собственном доме. — Осталось только закрепить все это законодательно. Наши законы, говоря откровенно, устарели лет на сто. Нужно новый Кодекс принимать. Вот прямо с судебной реформы и начну. В храм Калхаса завтра съезжу.
Я что, это вслух сказал? Наверное, да, потому что рядом со мной стоит Клеопатра, которая подобралась мышкой и замерла. Ее мордашка светится лукавой улыбкой, а в руке — моя накладная борода. И она многообещающе ей помахивает.
— Чего завтрашнего дня ждать? — заявила Клеопатра и потянула меня за руку. — Пошли сейчас. Тут без тебя такая скука! Я уже всю попу отсидела за этим проклятым полотном. Ненавижу ткать! Гулять хочу.
Экспериментальное изделие, над которым мастер потел чуть ли не полгода, облегает мой торс как перчатка. Кольчуга — штука несложная, только работа по ее изготовлению безумно кропотлива. Особенно когда кольца мелкие, как у меня. Такая жилетка удержит не только нож и стрелу, но и бросок копья. Разве что первые гастрафеты, ручные баллисты, представляют для меня опасность. С этой дорогой игрушкой охотится знать, а богатые купцы покупают ее для престижа и обороны в пути, потому как ее стрела влет пробивает любой доспех. Это не арбалет, это изделие очень сложное и капризное, с двумя бронзовыми цилиндрами, под которыми прячутся от солнца и влаги скрученные бычьи жилы. В армии от гастрафета толку особенного нет, потому что он требует тщательного ухода. Это совсем не автомат Калашникова по надежности, скорее строго наоборот. Гастрафетов на свете всего пара десятков штук, и их хозяева известны поименно. Вот поэтому я и живу спокойно, не слишком опасаясь гулять по улицам.
— На большой базар пошли! — потянула меня Клеопатра. — Успеешь еще в храм. Там богослужение до заката.
Она уже надела простенький выходной хитон, латанный в паре мест, а волосы заплела в две косы с голубой лентой. Этакая дочь лавочника не из богатых.
— Ах ты, мелкая зараза! — обреченно сказал я. — Ты ведь специально меня пораньше из дома вытащила. Ну, пошли уже.
Стража у ворот старательно отвернулась, видя дружную компанию, состоящую из меня, дочери и десятка охранников. Они уже привыкли к нашим чудачествам, старательно делая вид, что ничего не происходит.
— Па! — сказала вдруг Клепатра. — А знаешь, как в городе улицу Процессий называют?
— Как? — спросил я, разглядывая кирпичный фасад дома Абариса, который начали обкладывать резными плитами из какого-то светлого камня.
— Улица Задранных носов, — захихикала она. — Пошли быстрее! Скоро пирожки с инжиром разберут. Помнишь ту девчонку из порта? Она сообразила, что у храма Богини в день Великого солнца народу всяко больше толчется, чем у причалов.
— Да они неплохо зарабатывают, — вспомнил я девчушку с корзиной на спине. — Обол за пирожок. Вообще обнаглели.
— Не, — со знанием дела ответила дочь. — У них конкуренция теперь. Два халка за штуку. Если большой пирог, то три. Но так-то да, ее семья на этих пирожках дом себе построила. Они у них самые вкусные.
— Да ты откуда про дом знаешь? — поразился я.
— Я любопытная, — показала язык Клеопатра, а потом призналась. — Тариса спросила. Он в порту живет просто. Он там каждый камень знает. Только за стеной сейчас скучно стало. Вон! Видишь, варнаки на крестах сушатся. Это все он…
— Креативненько… — растерянно сказал я, глядя на край крепостной стены, украшенный крестами, на которых висят иссушенные солнцем тела. — А я и не заметил, когда приплыл… Да, издалека видно…
— Тарис сказал, что это наглядная агитация, — заулыбалась Клеопатра, которую стаи ворон, облюбовавших кресты, почему-то совершенно не смущали. — Люди говорят, что в Энгоми теперь голая девственница может пройти через весь город, и ее никто не тронет.
— Дочь, как не стыдно! — укоризненно произнес я и осекся, встретив ее непонимающий взгляд. Да она давно уже все знает. У меня такие фрески в спальне намалеваны, что на статью о распространении тянут. Тут ведь совершенно другая культура, и многие привычные мне табу просто отсутствуют ввиду совершеннейшей ненадобности. Сделать любовь греховным занятием пока что никому и в голову не пришло. Женщины за вязанием могут такие вещи обсуждать, что девочка лет десяти в теории знает все, что нужно, и даже немного больше.
— Пошли! — Клеопатра ткнула пальцем в клубящуюся у храма толпу. — Вон она!
— Два с инжиром, — протянула Клеопатра горсть меди. — Третий за халк отдашь?
— Ты зачем со мной торгуешься, богатенькая девочка? — неприветливо посмотрела на нее торговка, которая за эти годы из разбитной крохи превратилась в нескладного подростка. — У тебя драхмы без счета водятся, а ты у меня халк выжиливаешь? И не стыдно тебе?
— Да ты с чего это взяла? — прикусила губу Клеопатра. — Я лавочника дочь.
— С такими-то ногтями? — фыркнула девчонка. — Думаешь, хитон штопаный надела и стала на простушку похожа? Я с людьми который год работаю, и насквозь их видеть научилась. А вот ты, когда в прошлый раз пирожки мои покупала, забыла золотые серьги снять. Развлекаешься так, девонька? Со скуки бесишься? Я вот до рассвета встаю, чтобы на