— До дома! — грустно вздохнула Цилли. — Я вот скучаю по своему дому. Убила бы тебя, негодяй. Да только чую я, прав ты. Бежать из Вавилона надо. А кто не сбежит вовремя, горько об этом пожалеет. Шутрук-Наххунте нипочем не потерпит, чтобы там царя без его воли на трон посадили. Разорит все в дым.
Молитвы Кулли оказались по сердцу Морскому богу, и воды были спокойны. Они вышли еще до рассвета, когда робкий розовый луч только намекнул на уход ночи. Энгоми неблизко, плыть туда целый день, если не собьешься с курса, но Цилли-Амат не замечала бега времени. Она, намертво вцепившись в планшир, смотрела на бирюзовые волны просыпающегося после зимы моря, и не могла на него насмотреться. Прежняя жизнь казалась ей теперь смешной, жалкой и ничтожной. И ее страхи перед этой поездкой тоже показались ничтожными. Сейчас она люто завидовала собственному мужу, который мог наслаждаться этой красотой сколько хотел. Она вдыхала соленые брызги, что бросал ей в лицо ветер, и не могла ими надышаться. Страх в ней боролся с восторгом. Сын и дочь, вцепившиеся в ее подол, тоже не могли отвести глаз, провожая взглядом каждую чайку, летевшую рядом.
— Мардук, податель жизни, помоги мне, — шептала Цилли. — Сидишь вот на одном месте и не видишь ничего. Вон оно как бывает, оказывается.
— Энгоми, госпожа! — владелец зафрахтованного судна, коренной угаритец, показывал в горизонт, где огромной тучей раскинулась темная громада острова.
Язык Угарита близок аккадскому. Цилли даже уличный говор понимала с пятое на десятое. А вот койне, язык столицы, на котором бойко лопотал Кулли — это было нечто. Дикая мешанина из ахейских, ханаанейских, аккадских, лувийских и каких-то совершенно непонятных слов обрушилась на Цилли-Амат, словно шторм. Количество новых понятий и незнакомых вещей никак не помещались в ее многострадальной голове. Родной ей аккадский оказался скуден и убог, не имея и малой доли всей этой словесной роскоши. Цилли и не знала до этих пор, что можно соединить два обычных слова и получить из них третье, очень обидное. Потому-то и слушала с замиранием сердца кудрявые переливы, с которыми матросы снимали мачту и укладывали ее на палубу. Войти в порт нужно было на веслах.
Два земляных крыла, обнявших круглую гавань Энгоми, пропустили корабль через узкий проход. Цилли до боли в глазах вглядывалась в огромный город, окруженный двумя кольцами стен. Царская гора, обитель ванакса, окружена своей стеной, а сам город окружен своей, сложенной из чудовищно огромных каменных блоков. Не из кирпича, как привыкла Цилли. Эти стены не взять кирками ассирийской пехоты. Их даже таранами не взять. Удивительно правильная россыпь домов предместья удивила Цилли больше всего. С борта корабля она видела далеко не все, но те улицы, что она смогла рассмотреть, оказались прямыми и ровными, как стрела.
— Удивительно, — прошептала Цилли.
— Груз заявлять будешь, почтенный Кулли? — дружески кивнул портовый писец.
— Нет, уважаемый Анубаал, — покачал головой тот. — Это мое имущество. Вот разрешение на ввоз из канцелярии диойкета.
— Я это возьму? — вопросительно уставился писец. — Мне отчитаться нужно будет, почему с целого корабля ни халка пошлины не взято.
— Да, бери, — ответил Кулли. — И вот договор на фрахт корабля. Он весь мой.
— Хорошо, — кивнул писец, шлепая печати на поданные ему бумаги. — Не слышал еще новости, почтенный?
— Что за новости? — навострил уши Кулли, который новости очень любил. — Я с прошлой весны на том берегу.
— Кладовщик из восьмого в воровстве замешан оказался, — ответил таможенник. — И писец из порта. Вон они висят, видишь? — писец ткнул в сторону стены. — Второй и третий слева. Там, правда, их уже не узнать, они до костей обклеваны. У сиятельного Тариса не забалуешь. Столько швали из города выгнал, ты бы знал.
— Вот дурни, — хмыкнул Кулли, разглядывая тела. Он получил разрешение на въезд и спустился по сходням на причал, где на него с недоумением смотрела Цилли.
— Сколько ты ему дал? — спросила она свистящим шепотом. — Я что-то не увидела.
— Ничего я ему не давал, — помотал головой Кулли. — А за что? Пошлин с меня не положено брать, а последнего, кто в карман к государю залез, уже птицы клюют. Вон! — и он ткнул в кресты, хорошо заметные в розоватых лучах догорающего солнца. Спешить надо, жена, — засуетился Кулли. — Ворота скоро закроют.
— Ничего не дал? Писцу на таможне не дал взятку? Как можно в порт зайти и никому ничего не дать? — потрясенно произнесла Цилли. — Энгоми, я тебя уже люблю! Благословенное богами место! Ты еще скажи, что нам бесплатно дадут ослов, чтобы перевезти наше добро?
— Не дадут, — расстроил ее Кулли. — Но их можно нанять. И я тебя уверяю, моя дорогая, возчики, которые имеют патент на работу внутри городских стен, стоят весьма недешево. Знаешь, какой штраф им грозит, если осел нагадит на плиты мостовой, и они не уберут за собой? Тебе лучше не знать, а то спать не будешь. Вот поэтому и работают по двое, отец и сын. Видишь, у мальчишки в руках метелка, лопатка и мешочек. Это для дерьма.
— Чем царю твоему ослиное дерьмо не угодило? — не поняла Цилли.
— Сейчас поймешь, — уверил ее супруг.
— Иштар, владычица небесная, помоги мне! — прошептала Цилли-Амат в который раз за время пути. — Красиво-то как!
Прямая, словно копье, улица Процессий поразила ее в самое сердце. Не было в Вавилоне ничего подобного(1). Вымощенная каменными плитами, она радовала глаз веселым разноцветьем домов. Тут, у ворот, жил не такой богатый люд, как у подножия акрополя, но все равно, стены были или покрашены, или побелены, придавая улице необыкновенно нарядный вид.
— Это что за храм? — жадно спросила Цилли, — разглядывая мраморные колонны и купол, вздымающийся над жилыми кварталами.
— Храм Гефеста, бога-кузнеца, — пояснил Кулли. — Это с незапамятных времен главный бог Кипра. А вон тот, огромный, это Великой Матери святилище. Те, кто Иштар почитают, ей молятся. Это она и есть, только в другом обличии.
— Поняла, — кивала Цилли, разглядывая все более и более богатые дома, где краска на стенах сменилась резными каменными панелями. Она не выдержала. — А где наш дом-то, муженек? Мы уже