«Ишь, разошёлся, — буркнул Захребетник. — Ну всё, хорош! Пора и честь знать».
Фигуру уборщицы окутал защитный купол. Молния, брошенная Мефодием, ударила в него. А самого Мефодия мощный поток магической силы поднял вверх, швырнул о потолок и уронил на пол — прямо к ногам Розалии Сигизмундовны.
«Как ёжик, — прокомментировал полёт Мефодия Захребетник. — Сильный, но лёгкий!»
Розалия Сигизмундовна в этот раз даже визжать не стала. Она вытаращила на Мефодия глаза, покачнулась и упала в обморок.
— Браво, Миша.
От входной двери раздался звук аплодисментов. В Коллегию вошёл Корш в сопровождении двух полицейских.
— Я и не знал, что ты так хорошо владеешь магией.
Я заставил себя потупиться.
— Да я сам не знал, Иван Карлович. Случайно вышло; от нервов, должно быть. Извините, что всё пошло не так! Я, как договаривались, позволил Мефодию уйти. Специально чтобы здесь, в Коллегии, никто не пострадал. Я-то знал, что за дверью ждёт полиция! Но…
— Я стоял снаружи вон у того окна и прекрасно видел, что произошло, — перебил меня Корш. — Всё в порядке, можешь не извиняться.
Глава 30
Нечестивцы и аспиды
— Вот те раз, — пробормотал обалдевший Саратовцев. — Так ты, Миша, специально позволил Мефодию убежать?
Я вздохнул.
— А я тебе говорил, не лезь! Да ты разве слушаешь?
В коридор осторожно выглянул растерявший всякую спесь Мухин. Корш его не заметил. Он повернулся к уборщице и холодно проговорил:
— Ваша любовь к порядку, милейшая, несомненно, достойна уважения. Однако должен заметить, что вмешательство в проведение операции по поимке злоумышленника едва не стоило вам жизни! Если бы не магическое мастерство господина Скуратова, мы бы сейчас с вами, боюсь, не разговаривали.
— Если бы вы знали, о чём я планирую побеседовать с вами в самое ближайшее время, глубокоуважаемый Иван Карлович, тому обстоятельству, что разговаривать я не могу, вы бы только обрадовались, — ядовито ответила уборщица.
Я аж рот открыл — так непохоже на себя она вдруг заговорила. Простонародные интонации исчезли, как не было. Серафима Кузьминична стянула с головы платок и привычным движением заправила за уши пряди коротко остриженных волос. Извлекла из кармана черепаховый гребень, провела им по волосам и оставила в причёске.
Это простое действие уборщицу совершенно преобразило. У неё как будто даже лицо изменилось! Черты заострились, подбородок поднялся, голубые глаза смотрели уверенно и строго. Серафима Кузьминична принялась развязывать фартук.
— Серафима Кузьминична? — изумленно глядя на неё, пробормотал Корш.
— Да неужто смена костюма меня так изменила, Иван Карлович, — фыркнула уборщица. — И это, заметьте, я ещё к магическим средствам не прибегала! Вот уж воистину, о мужской наблюдательности можно легенды слагать.
— Мы с вами в последний раз виделись, дай бог памяти, три года тому назад, — проворчал Корш.
— Четыре.
— Тем более! Могу узнать, что вас сюда привело?
— Всё то же, Иван Карлович, всё то же. Дела, заботы. У вашего ведомства свои, у нашего свои.
— Да что происходит, в конце концов⁈ — не выдержал прямолинейный Саратовцев. — Кто это?
— Разрешите представить, коллеги, — буркнул Корш. — Серафима Кузьминична Райская, аудитор Горного ведомства. Находится здесь, насколько я понимаю, с целью проведения негласной аудиторской проверки.
Ангелина, хлопочущая над упавшей в обморок Розалией, ахнула. Саратовцев, сидящий на ступеньках, присвистнул. Корш покачал головой.
— Ох, Серафима Кузьминична! А для чего же, позвольте узнать, вы вмешались в проводимую нами операцию? Не могли ведь не догадаться, что происходит. Уж, казалось бы, ваша профессия должна научить терпению.
Серафима Кузьминична вздохнула.
— Да сколько ж терпеть-то можно, Иван Карлович? Даже у ангельского терпения есть предел! Я ведь здесь уже четыре месяца нахожусь. И право слово, от того, что наблюдаю, иной раз выть хочется… Я просто в один прекрасный день пришла сюда, взяла швабру и принялась мыть пол. Предыдущей уборщице сказала, что она уволена и передала деньги — якобы расчёт. И что же вы думаете: за эти четыре месяца хоть кто-нибудь поинтересовался, кто я такая и откуда взялась? Или спросил, отчего я не прихожу получать жалованье?
— За жалованьем обращайтесь в своё ведомство, — немедленно открестился Корш. — Мы к вашим делам касательства не имеем.
— А я так и знал, что вы не та, за кого себя выдаёте! — вырвалось у меня. — Я даже хотел Ивану Карловичу доложить, но не успел.
Мухин, нашедший в себе мужество выйти дойти до лестницы, бессильно прислонился к стене.
— Н-да, Сильвестр Аполлонович, — взглянув на него, мрачно сказал Корш. — Интересные у вас тут дела творятся. На днях я снова навещу Коллегию, поговорим обо всем подробно.
— Я едва не стал жертвой, — пролепетал Мухин. — Я — пострадавшее лицо…
— И о страданиях ваших мы тоже поговорим. Равно как и о том, что явилось их причиной.
Этого Мухин уже не выдержал. Он застонал и сполз по стене вниз.
Корш повернулся к полицейским и указал на Мефодия:
— Забирайте! Только мешок не трогайте. Михаил, ты поедешь со мной, у меня к тебе ещё много вопросов… Константин Львович! Поскольку начальник ваш, очевидно, недееспособен, прошу проследить за отправкой и поступлением малахириума вас. Все необходимые процедуры должны быть проделаны надлежащим образом. Представители Горного ведомства вот-вот прибудут.
Саратовцев вскочил на ноги и поклонился.
— Будет сделано, ваше высокоблагородие.
— За порядком я присмотрю, — пообещала Серафима Кузьминична. — Мне уж не привыкать. Не извольте беспокоиться.
Корш саркастически поклонился.
— Буду весьма признателен.
А Серафима Кузьминична вдруг повернулась ко мне и свойски подмигнула.
— А вам, Михаил Дмитриевич, спасибо за шоколад! Хоть от кого-то в этой богадельне толк есть.
* * *
День получился сумасшедший, и домой я вернулся уставший, как собака. Ужинать пришлось в одиночестве — Зубов меня не дождался, поел, и теперь из его комнаты доносился богатырский храп. Вот кремень человек! Гуляка, картёжник, дуэлянт, но сила воли у него железная. Принял решение примерно себя вести и держится, несмотря ни на что. Но я больше чем уверен, что стоит ему переехать в столицу, как он тут же пустится во все тяжкие. Кстати, Шекспира он действительно начал читать, но оказалось, что пьесы действуют на него не хуже снотворного, и больше двух страниц за вечер он не одолевал.
Закончив с ужином, я откинулся на спинку стула