Андрей Борисович задумчиво постучал пальцами по столу.
— Предупредительная, говоришь? Мысленный эксперимент… — он повторил мои слова, обдумывая их. — А ведь интересная точка зрения! Крамольная, конечно. Но, имеющая право на существование. — Он замолчал, глядя в окно, а потом медленно повернулся ко мне. — Вы знаете, ваше «фантазирование» находит у меня странный отклик. Я тоже так не раз думал, когда работал на ЛАЭС. К тому же у нас в стране есть станции с реакторами такого типа. Одна под Ленинградом, другая… Чернобыльская АЭС.
Он произнес это название, и в кабинете повисла тяжелая пауза.
— Слишком уж живописно и правдоподобно у вас всё вышло, молодой человек. Слишком много деталей, которые заставляют задуматься не о далеком вымышленном «Блекпуле», а о наших, советских объектах. Ведь если у нас так…
Он не договорил, побоявшись собственных слов.
Я замер, не двигаясь, боясь спугнуть ход его мыслей.
— Знаете что, — Серебренников встал с кресла. — Я считаю, что такую «предупредительную» статью нужно использовать по назначению. Как профилактическое средство. Я распоряжусь, чтобы номер вашей газеты отправили туда, на станцию. Пусть почитают тамошние инженеры и оперативный персонал. Пусть увидят, во что может вылиться пресловутый «человеческий фактор». Глядишь, задумаются и лишний раз перепроверят системы, да сами бдительными будут. Слишком уж наглядно и убедительно у вас получилось.
Внутри у меня всё ликовало. Это был шанс. Крошечный, призрачный, но шанс изменить ход истории, предотвратить самую страшную техногенную катастрофу века.
Но на моем лице не дрогнул ни один мускул. Я лишь кивнул, сделав серьезное, почти суровое лицо. Нельзя подавать виду.
— Я лишь выполнял свою работу, Андрей Борисович. Как журналист. Если моя скромная статья сможет послужить делу повышения безопасности и предотвратить хотя бы одну ошибку, я буду считать свою задачу выполненной.
Серебренников снова уставился на меня своим пронизывающим насквозь взглядом, но теперь в нем читалось уже не подозрение, а скорее любопытство и некоторая доля уважения.
— Ну что ж, Воронцов… Будем считать, что вы не шпион, и не провидец. А хороший толковый фантаст. В любом случае, — он сделал паузу, — свою работу вы сделали. Можете быть свободны. И… продолжайте в том же духе. Но, — он поднял палец, — смотрите, чтобы ваша фантазия всегда оставалась на службе у государства. И чтобы её предупредительная функция не превратилась в паникёрство. Ясно?
— Совершенно ясно, Андрей Борисович. Спасибо за доверие.
Тяжелая дубовая дверь кабинета Серебренникова закрылась за моей спиной с глухим, стуком. Я сделал несколько шагов по красной дорожке, позволив себе наконец выдохнуть. Колени слегка дрожали.
— Саш… Александр? — Николай Степанович, стоявший у стены, взял меня за локоть и отвел чуть в сторону, подальше от любопытных ушей секретарши. — Ну, как там? Что он тебе сказал? Что вообще было? Говори же, черт возьми!
Я посмотрел на его перекошенное от беспокойства лицо и не смог сдержать легкой улыбки. Облегчение и странное чувство победы переполняли меня.
— Все хорошо, Николай Степанович, — я выдержал небольшую паузу для драматического эффекта. — Успокойтесь. Все прошло лучше некуда.
— Лучше некуда? — он недоверчиво вытаращил глаза. — Да он же, кажется, тебя сожрать был готов! Про какую-то статью…
— Про «Блекпул», — кивнул я. — Обсудили. Товарищ Серебренников признал, что жанр фантастики имеет право на существование и даже может нести… профилактическую функцию.
— Какую-какую функцию? — Главред вытаращился на меня так, будто я заговорил на санскрите.
— Предупредительную, — повторил я и пояснил. — Чтобы люди задумались, к чему может привести халатность. Он даже… — я сделал вид, что немного смущаюсь, — похвалил за проработку деталей.
Николай Степанович замер с открытым ртом. Казалось, его мозг отказывался воспринимать эту информацию.
— Похвалил? — он прошептал это, озираясь по сторонам, как будто боясь, что его подслушают и обвинят в распространении безумных слухов. — Серебренников? Нашу фантастику?
— Более того, — продолжил я, наслаждаясь его реакцией, — он дал добро на продолжение. Сказал: «Продолжайте в том же духе». Так что наши фантастические статьи, Николай Степанович, отныне имеют высочайшее одобрение.
— Дал добро… — медленно повторил Степан Николаевич, будто пробуя на вкус эти невероятные слова.
— Ага, — совершенно глупо улыбаясь закивал я.
— Ну, надо же… Значит, будем продолжать? — в его вопросе прозвучал радостный оттенок. Он все еще не мог в это поверить.
— Будем, — твердо подтвердил я. — Как и планировали. И про транспорт будущего, и про многое другое.
Мы вышли из здания обкома на свежий воздух. Осеннее солнце слепило глаза. Николай Степанович остановился на ступенях, закурил папиросу «Беломор» и глубоко затянулся.
— Вот ведь дела, Александр… — покачал он головой. — Никогда бы не подумал. Видно, и впрямь, новые времена, новые веяния. Ладно, — он хлопнул меня по плечу, уже почти вернув себе обычную начальственную уверенность. — Раз высшее руководство одобрило — работай. Но смотри у меня, — он сделал грозное лицо, — чтобы без перегибов! Чтоб все было в рамках разумного. Понял?
— Понял, Николай Степанович. Будет без перегибов, и только в свете решений партии.
Николай Семенович чуть папиросу не проглотил.
* * *
Ровно в шестнадцать ноль-ноль, как и было обещано, я зашел в фотоателье на Северной. Та же тетка в синем халате, не глядя, протянула мне плоский пакет с негативами и пробниками.
— С вас сорок пять копеек за проявку, — буркнула она, уставившись в какую-то журнальную выкройку.
Я отсчитал деньги, сунул пакет во внутренний карман куртки и вышел на улицу. Сердце бешено колотилось, стучало по конверту, в котором находилась бомба замедленного действия, способная разворотить шпионское гнездо.
В редакции было тихо и безлюдно. Основной состав сотрудников уже разошелся, Людмила Ивановна, судя по всему, тоже ушла пораньше. Только в кабинете верстки горел свет. Там, наверное, корпел над очередным номером Генка. Я проскользнул в фотолабораторию, щелкнул замком и включил красный свет.
Дрожащими от волнения руками вскрыл пакет. Первыми пошли обычные кадры, виды города, стройотрядовцы за работой, портреты колхозников. Я пролистывал их, пока не дошел до самых последних, самых ценных кадров.
И вот они. Снятые с рук, немного смазанные, с заваленным горизонтом, но абсолютно узнаваемые. Крупный план. Мужчина в импортном костюме (отец Метели) передает документы коренастому мужчине в кепке и простом драповом пальто. Лица