Он запнулся, сглотнув.
— Особенно если я «немаг»? — договорил я.
Ответом стало молчание. Красноречивее не придумаешь. В любых мирах власть не любит, когда её оставляют в дураках.
Наш путь пролегал через лабиринт коридоров с решётчатыми дверями. У каждой меня прижимали лицом к шершавому холодному камню или решётке, пока раздавался лязг ключей, скрежет механизмов и непонятное шипение, словно кто-то выпускал пар. Процедура, отточенная до автоматизма, рождала в душе гнетущее ощущение безысходности.
— Лицом к стене! — заученной фразой скомандовал конвоир, и я послушно ткнулся носом в стену, вот только до следующей двери было ещё далеко.
— Эй, Михалыч! — вдруг крикнул он в другой конец коридора. — Открой-ка нам двенадцатую!
В темноте послышался лёгкий шорох, будто кто-то, с трудом переставляя ноги, вышел из ниши.
— Уверен? — раздался хриплый голос в ответ.
— Уверен, — безразлично ответил мой провожатый.
Из-за решёток тут же посыпались приглушённые возгласы:
— В двенадцатую ведут!
— Кого?
— Дьявол его знает, впервые вижу.
— Дай посмотреть!
— Не толкайся, чёрт!
Я стоял, уткнувшись носом в кладку, и слушал этот хор преисподней.
— О, смотрящий, глянь-ка! Это ж нашего ведут! Доигрался, малыш⁈ — просипел кто-то совсем рядом.
Меня дёрнули вперёд. Я шёл, чувствуя себя персонажем романа Стивена Кинга, которого ведут прямиком в пасть к Пеннивайзу.
Железная решётка карцера со скрежетом отворилась, и меня втолкнули внутрь. Я приготовился к худшему: сырой каменный мешок, солома, полная вшей, и ведро в углу, но реальность оказалась иной.
Это была одиночная камера. Но не карцер в моём понимании.
На цепях висела дубовая койка, на которой лежал соломенный матрас и даже застиранная, но чистая простыня. В углу — деревянная параша, от которой, конечно, пахло, но не смертельно. И даже небольшой столик около кровати.
А главное, тут было окно, в отличие от большой камеры напротив. Оно располагалось у самого потолка, и оттуда тянуло прохладным, но свежим воздухом. А ещё в окне виднелся небольшой клочок посеревшего вечернего неба.
«Настоящие 'VIP-апартаменты», — едва не рассмеялся я вслух. Вот только все, от конвоиров до зеков, боялись этого места как чумы.
Вскоре по коридору с оглушительным лязгом покатилась тележка, запряжённая угрюмым поваром-зеком, лицо которого не выражало ровным счётом ничего, кроме скуки и лёгкого отвращения к собственной работе.
Он швырял помятые жестяные миски в протянутые через прутья руки.
Внутрь с чавкающим звуком шлёпалась мутная жижа с бледными ошмётками капусты и парой полупрозрачных кружков морковки. Вслед летел обломок чёрного хлеба, часто отскакивая от миски и падая на грязный пол.
В камере напротив трое молодых парней, которых я уделал, окружили старого деда, сидевшего на полу у решётки.
— Ну-ка, скелет, поделись. Тебе всё равно не дожить до лета, — шипел один, забирая у старика хлеб, — а нам силы копить. На рудниках пригодятся.
Старик даже не сопротивлялся. Он лишь глубже втянул голову в плечи, словно черепаха, и его острый подбородок уткнулся в грудь. Казалось, дед просто заснул, отключился от реальности, в которой его последний ужин уплывал в чужие жадные рты.
— Эй! — рявкнул я, не выдержав, и ударил кулаком по холодным прутьям решётки. — Верните деду еду! Он же помрёт!
Троица обернулась на мой голос. Их лица расплылись в карикатурных ухмылках.
— О, смотрите, наш долгожитель! — крикнул вертлявый. — Не зарься на наше, новенький! Лучше о себе подумай!
— Правильно, — подхватил второй, нарочито громко чавкая украденным хлебом. — Тебе, благодетелю, тоже пайка скоро не понадобится. Ночью в гости наш сосед наведается, слышишь?
Они показали в сторону соседней камеры, с которой я граничил стеной, откуда доносилось лишь тяжёлое ровное дыхание, и захохотали. Смех парней был похож на лай больных собак.
В этот момент тележка подкатила ко мне. Повар уже потянулся к жестяной миске, но его взгляд скользнул по моему лицу, и рука вдруг дрогнула. Он молча отставил жесть, нагнулся и достал глиняную, хоть и потрёпанную, миску. Налил в неё ту же бурду, но показалось, что погуще.
Затем повар сунул мне не один, а два ломтя хлеба и, ко всему прочему, поставил на «кормушку» вторую, маленькую миску, доверху наполненную серой ячневой кашей, от которой в воздух поднимался слабый, но такой манящий запах чеснока и топлёного сала. Но и это было не всё, помимо перечисленного он дал мне ложку, а соседям приходилось есть руками.
Над всей этой роскошью тут же начали кружить мухи. Жирные, наглые, чёрные. Они садились на края мисок, на хлеб, трудились лапками, будто осваивая новые владения.
Волна брезгливости подкатила к горлу. Но я видел, как на эту еду смотрят из соседних камер. Смотрят голодными волчьими глазами. И я понял: здесь нет места брезгливости. Здесь есть место только силе. А сила — это калории.
Я отогнал мух, сел за стол и стал есть. Быстро, не давая мозгу анализировать вкус и консистенцию.
Это было просто топливо.
Один кусок хлеба я съел, запивая похлёбкой. Второй, оглядевшись, зажал в кулаке.
Когда повар ушёл, собрав посуду, и большинство заключённых разбрелись по своим местам в камерах, я просунул руку через прутья и перебросил оставшийся ломоть через проход в камеру к старику.
— На, дед, держи.
Хлеб упал ему на колени. Старик вздрогнул, словно его ударили током.
Он медленно, с недоверием поднял кусок дрожащими костлявыми пальцами. Впалые глаза блеснули во тьме камеры, отражая тусклый свет ночника.
— Спасибо, сынок, — голос был похож на шелест сухих листьев.
Он не стал есть сразу, а порылся в складках своей робы и кинул мне через решётку что-то маленькое и тёмное.
Машинально поймал. В ладони лежала старая потёртая медная пуговица.
— Что это?
— Пуговица, — старик с трудом улыбнулся.
— Зачем? — удивился я.
— За хлеб, — старик ткнул в сторону ломтя. — Не люблю быть должным. Считай, расплатился.
Эта фраза прозвучала так, что я не понял: заплатил дед только за этот кусок, или за все будущие, что я мог бы ему передать.
— Добрый ты. Не место тут доброте. Сгноят её тут.
— Меня, кажется, итак сгноить собираются, — я усмехнулся. — По слухам, я тут и недели не протяну.
Старик жадно, но медленно отламывал маленькие кусочки хлеба и отправлял их в беззубый рот, тщательно пережёвывая.
— Ты… откуда