«В таком случае, сударь, не сердитесь на мои слова. Наказывать незначительное преступление со свирепой жестокостью, как поступили с господином де Мезаном, гнусно; добродетель от этого ничего не выиграла, зато государство запятнало себя очередным злодеянием». [82]
Недостойный супруг между тем решил переменить тему нашей беседы:
«Но почему вы считаете, что мы обязаны проливать слезы, оплакивая потерю горячо любимых близких? Разве это чувство чем-либо поможет хладному трупу? И не вредит ли оно нашему здоровью?»
«О таких вещах, сударь, не рассуждают, их надо прочувствовать; горе тому, у кого нет сердца!»
«Вы заблуждаетесь, сударь, я вот, например, считаю ложным все, что не поддается анализу; попрошу вас ответить на один вопрос: будучи последователем системы материализма, я совершенно уверен в том, что смерть, прекращающая наши страдания, вместе с тем избавляет нас и от страха перед теми мучениями, какие нам неминуемо пришлось бы претерпеть, останься мы в живых. Так вот, не находится ли теперь госпожа де Бламон в гораздо более выгодном положении, чем раньше, когда она влачила жалкое существование, изнемогая от страданий? Если так, то зачем нам ее жалеть? Поступай я подобно вам, мои соболезнования можно было бы истолковать примерно так: “Как мне горько, что ты, дорогая, избавилась от несчастий... Я в отчаянии, оттого что ты более не страдаешь...” — не правда ли? Да и все эти сожаления, спрашиваю я вас, находите ли вы их достаточно деликатными?..
Предположим, я откажусь от моих основанных на материализме принципах, с тем чтобы принять разделяемое вами учение. Но тогда страдания мои только усилятся, ведь я буду верить в то, что госпожа де Бламон, воспарив в Небеса, избавилась от мучений, тяжкий груз которых отныне мне придется нести в одиночестве. Вы, пожалуй, обвините меня в отвратительном эгоизме. Ну, что ж! Потеряв горячо любимую супругу, я скорблю о ее смерти, и только. О тех выгодах, которые она извлекла для себя, расставшись со мной, я не думаю. И в самом деле, о ком должен я заботиться, как не о себе самом? При чем тут госпожа де Бламон? Если бы то от меня зависело, я бы хотел, чтобы она, лишившись небесных благ, вернулась на землю, ведь в таком случае я бы получил потерянное назад. Вот почему я всегда выступал против излишней скорби на похоронах родственников, усматривая в этом крайнюю нелепость. Если ада не существует, то после смерти человек превращается в ничто, а небытие в сравнении с муками ада выглядит несколько предпочтительнее. Если же души умерших попадают в рай, то их положение, очевидно, улучшается. И в том и в другом случае никто не захочет возвращаться к жизни — юдоли страданий. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему среди целых народов распространился обычай веселиться на похоронах и горевать при рождении ребенка; я, кстати говоря, считаю эту практику превосходной. [83] Дети при появлении на свет плачут, как бы предчувствуя, что при жизни им придется испытать немало страданий, и мы, следуя их примеру, тоже должны плакать, когда рождается дитя; если же человек умирает, то он явно лишь выигрывает, значит, и мы не должны особенно расстраиваться, узнав о кончине близких».
«Допустим. Но если об усопших горюют только оставшиеся в живых, не лучше ли нам отдаться порыву сентиментальной грусти, нежели коснеть в варварском жестокосердии?»
«Истинный философ не скорбит об утратах, его нелегко вывести из равновесия. Я не собираюсь доказывать вам никчемность болезненной чувствительности, ведь для вас она, возможно, и представляет какую-то ценность, мне хотелось бы только убедить вас в том, что разные люди чувствуют по-разному; я вот, например, никогда не отличался сентиментальностью... Эх! Сударь, незаменимых людей нет, подыскать себе новую жену, любовницу, родственника, друга очень просто. Когда умирает кто-нибудь из близких, мы расстраиваемся лишь от мысли о том, что в дальнейшем нам не удастся встретиться с человеком, обладающим нравственными и физическими качествами покойного; мысль, между прочим, весьма субъективная и к тому же не подкрепленная никакими реальными доводами; с людьми мы сходимся по привычке, а отнюдь не по причине душевной или какой-нибудь иной гармонии. Если копнуть поглубже, то выяснится, что печаль, которой мы имеем обыкновение предаваться на похоронах, есть не что иное, как неприятное физическое ощущение, возникающее от внезапного прекращения привычного образа жизни. Несчастнейшим человеком, несомненно, будет тот, кто не умеет порхать от наслаждения к наслаждению, не способен снимать пыльцу удовольствия с каждого цветка... Такой человек слишком сильно привыкает к отдельным людям, после смерти которых он, разумеется, испытывает жесточайшие страдания. Итак, станем пользоваться услугами окружающих, не привязываясь ни к одному из них, и тогда мы будем сидеть на поминках с веселыми лицами. Наш друг умер? Не беда, мы тут же найдем себе нового приятеля; место любовницы, естественно, тоже никогда пустовать не будет. В водовороте удовольствий у нас не останется времени на раздумья: научившись подыскивать замену выбывшим из строя попутчикам, мы забудем о печали и грусти».
«Какая ужасающая душевная пустота: одна мысль обо всем вами сказанном заставляет меня трепетать от ужаса! Лишая человека лучших душевных качеств, вы низводите его на уровень бессловесного скота. О сударь! Все расписываемые вами удовольствия не стоят того единственного глубокого чувства, которое испытываю я, оплакивая мою дорогую подругу, которую только что потерял».
«Но если вы так лелеете ваше страдание, оно становится вашей страстью; однако тогда вы должны признаться, что наслаждения, испытываемые в состоянии душевного спокойствия, гораздо приятней аналогичных ощущений при сильном нервном потрясении».
«В первом случае мы имеем дело с безжалостным эгоистом, во втором — с человеком нежным и чувствительным».
«А почему, сударь, вы думаете, что ваша душевная и физическая организация лучше, чем моя, ведь мы оба испытываем приятные ощущения».
«Я люблю добродетель, а ваши рассуждения ведут вас к ужасным преступлениям».
«Сначала следовало бы выяснить, откуда мы получаем острейшие ощущения (я не говорю здесь о социальных условностях). Быть может, мы отдадим предпочтение пороку, а не добродетели?»
«Разве позволительно так рассуждать?»
«Отвечу вопросом на вопрос; мы беседуем об удовольствии — иными словами, об ощущении, приятно щекочущем наши органы чувств. Испытываем мы подобные ощущения не произвольно, но благодаря определенной причине, не правда ли? Однако по силе воздействия на человеческую душу добродетель значительно уступает пороку, следовательно, порядочный человек наслаждается гораздо слабее, нежели злодей; выходит, совершенное счастье достигается лишь в том случае, если мы добродетели будем рассматривать как пороки и наоборот, что,