Я попытался обнять девушку, но она выскользнула из моих объятий. Разум, впрочем, к ней быстро возвратился, и она попросила у меня прощения за напрасные обвинения, сославшись на сильное душевное волнение. Алина уверяла меня, что осознает весь ужас недавней потери и ради нашей дружбы умоляла меня разрешить ей еще раз взглянуть на любимую матушку.
С этими словами она бросилась из комнаты, и если бы не усилия Жюли, загородившей дорогу своим телом, Алина неминуемо прорвалась бы в залу, где устанавливалось парадное ложе, предназначенное для прощания с госпожой де Бламон. Жюли чуть было не потеряла равновесие, но, по счастью, служанка удержалась на ногах, схватила Алину за талию и отвела ее обратно к постели.
Комната огласилась рыданиями и жалобными стонами, которые заставили бы уронить слезу даже самого бессердечного человека... В это время во двор въехала какая-то карета. Приказав Жюли наблюдать за Алиной, я поспешил вниз.
В гости к нам наведался президент, прихвативший с собой одного лакея. Он остановился в передней, пораженный печальными возгласами, стенаниями, всеобщим плачем. Негодяй понял, что задуманное им преступление свершилось: ангельская душа госпожи де Бламон, покинув тело, устремилась в обитель Предвечного, призвавшего к себе эту восхитительную женщину...
Я поздоровался с президентом. Он приветствовал меня с наигранным безразличием; выразив благодарность за помощь, он вместе с тем тонко намекнул, что в моих услугах в Вертфёе никто более нужды не испытывает. Я сделал вид, что не понял его намека; в бумажнике у меня лежало завещание госпожи де Бламон, так что я мог находиться в Вертфёе столько, сколько счел бы для себя нужным, именно потому я и позволил президенту упражняться в остроумии. Господин де Бламон попросил провести его в траурную залу; когда мы туда вошли, тело президентши готовили к последнему путешествию. Покойницу еще не успели обрядить как подобает. При виде де Бламона слуги накинули покрывало на обнаженное тело. Президент знаком приказал им удалиться.
Мы остались в траурной зале одни. Подойдя к катафалку, президент сдернул покрывало. Негодяй, подобно Нерону, осквернившему тело Агриппины, заявил: «Она, поистине, сохранила свою красоту!»
Возможно, президент и не ограничился бы этими словами, но тут он увидел, что я содрогнулся от ужаса. Он подошел к телу, внимательно всматриваясь в окоченевшие черты лица госпожи де Бламон...
«Что-то я не замечаю явных признаков отравления, — пробормотал он. — Врач ваш, видимо, сошел с ума. Он круглый идиот или же отъявленный мошенник, но в любом случае он достоин примерного наказания; нанести такое оскорбление достойнейшим людям, на глазах у которых скончалась моя супруга... А вы, почему вы позволили ему нести этот возмутительный вздор?»
«Я? Не только позволил, но и приказал послать вам соответствующую депешу».
«Не узнаю предусмотрительного Детервиля».
«На этот раз я был предусмотрителен как никогда в жизни».
С трудом сдерживая справедливое негодование, я продолжал:
«Кому я должен был жаловаться, кому следовало сообщить о явном отравлении, как не супругу, обязанному отомстить презренному отравителю?»
«Явное отравление? Нет, пока факт не установлен, будем подбирать выражения. Лучше всего об этом не говорить вовсе — вот что я бы назвал осторожностью».
«Но из поместья сбежала подозрительная служанка».
«Кого вы имеете в виду?»
«Огюстину».
«Огюстину! Да это известная шлюха! Чего здесь особенного? Влюбилась в одного из моих лакеев, повздорила со своей госпожой и удрала. Одним словом, эта пташка от нас улетела... Сейчас влюбленные находятся далеко от Вертфёя. Вы прекрасно понимаете, что лакея я поспешил уволить! И это все ваши доказательства?»
«При желании число их можно без труда увеличить».
«Ну, будет вам, оставим это дело; в порядочном доме не следует даже думать о таких мерзостях: так можно скомпрометировать все наше семейство. А где же Алина?»
Я обрадовался тому, что президент перевел разговор на другую тему. Иллюзий насчет господина де Бламона у меня, разумеется, не оставалось, но сейчас обострять ситуацию мне не хотелось. Описав ему нравственные страдания Алины, я посоветовал не беспокоить девушку хотя бы несколько дней.
«Несколько дней? — язвительно переспросил президент. — Я намереваюсь забрать ее с собой сегодня же; Дольбур в Бламоне сгорает от нетерпения, и мы без промедления подпишем брачный контракт».
«Вот так-так, сударь! Вы собираетесь его подписать на могиле матери Алины!»
«Ну, и что ж? Какие мелочи! Почему смерть одной женщины препятствует другой подготовиться к продлению жизни?.. Предстоящая свадьба, напротив, должна рассматриваться в качестве своеобразного возмещения убытков, выплачиваемого природе, так что не будем нарушать законы естества. Да, имя матери священно — здесь я с вами согласен, — пока она жива; но смерть полностью уничтожает родственные отношения. Вчера вечером, когда я выезжал из Парижа, там произошел сходный случай, правда, несколько в ином роде.
Сейчас вы поймете, что в серьезных делах нельзя обращать внимания на сентиментальные пустяки, почитаемые лишь чернью. Некий господин де Мезан имел неприятности с парламентом города Экс, а этот парламент, как вы, наверное, знаете, в нашем королевстве один из самых мудрых, справедливых и наилучших по составу. [81] Так вот, члены парламента города Экс, разбирая тяжбу господина де Мезана с семьей его супруги, приговорили его к длительному тюремному заключению, однако он сумел скрыться от правосудия. И вот вчера, презрев все опасности, господин де Мезан прибыл в Париж. Охваченный порывом сентиментальности, достойной безумного, он возжелал поприсутствовать у смертного одра своей матери. Едва он успел войти в родной дом, как семья жены тут же сообщила в полицию о его прибытии. Стражники задерживают де Мезана. Тот возмущается, но полицейские с циничным смехом отводят его в Бастилию. Там, в мрачной камере, он будет разом оплакивать и потерянную свободу, и смерть матери, а также вдоволь повозмущается варварской глупостью родственников жены. Забавную с ним сыграли шутку? Если правительство подает своим подданным такие примеры, мне думается, им остается только соревноваться с властями в бесчестии».
«О сударь! Рассказ ваш вселяет в меня неподдельный ужас, — сказал я президенту, — господин де Мезан, по-видимому, был уличен в государственной измене?»
«Ошибаетесь: так, кое-какие сочинения против нашей системы правосудия, против коронованных властителей; занятные предсказания, шалости молодости, простительные двадцатисемилетнему мужчине; мы сами с великой охотой