Письмо двенадцатое
ГОСПОЖА ДЕ БЛАМОН — ВАЛЬКУРУ
Вертфёй, 25 июля
Сударь, я получила Ваше срочное письмо и посмеялась от всей души над нелепыми страхами, которые Вы в нем рисуете. Успокойтесь: наши прогулки не представляют ни малейшей опасности. Самое худшее, чего следует бояться, так это то, что кого-нибудь из нас обесчестят или похитят, но до столь печального развития событий, мы надеемся, дело никогда не дойдет — порукой тому защита со стороны храброго Детервиля. Даже в одиночку он, можете не сомневаться, справится с дюжиной бандитов. Детервиль не допустит похищения ни своей жены, ни какой-либо из двух подруг Валькура. Что касается лиц, раздающих обещания, то я склоняюсь к большему, в сравнении с Вашим, доверию к их словам. Нынешним летом нас поклялись не беспокоить, и я полагаюсь на данную мне клятву, а доверие, будь оно обоснованным или нет, согревает и возвышает душу. Итак, не лишайте меня этого удовольствия.
К нам только что прибыл один из Ваших знакомых, неизменно проявляющий к Вам живейший интерес. Я говорю о графе де Боле, решившем погостить у нас в поместье несколько дней. Благодаря нашему давнему знакомству, соседству земель и своему влиянию в округе, он имел бесспорное право воспользоваться моим гостеприимством. Когда я смотрю на этого храброго и достойного воина, под началом которого первое время протекала Ваша служба, то не могу не испытывать к нему глубокого уважения. По-моему, кроме него, во Франции не осталось больше людей, столь преданных благородным идеалам старинного рыцарства. Его одежда, черты лица, манера выражать свои мысли — все проявляет в нем благочестивого последователя тех законов, что сегодня предаются позорному забвению, тех самых драгоценных законов, что уступили ныне место дерзости и порокам…
Но что это за прелестная головка показалась над моим плечом? Наблюдали ли Вы когда-нибудь подобные проказы? Едва лишь успевают заметить, как я беру в руки письменный прибор, и вот, пожалуйста, рядом тут же появляется это личико… А ответом на мое замечание, что нехорошо подглядывать и читать чужие письма, служит звонкий смех:
«Но, мамочка, эта переписка касается прежде всего меня, ведь вы сами мне это говорили».
«Мадемуазель, я изменила свое решение! Позвольте мне хотя бы один раз разделить ваше удовольствие».
«Но, мамочка…»
(Смех прекращается… Странные создания, однако же, эти влюбленные девицы!)
«Послушайте, мадемуазель, давайте сменим роли: ваш отец желает, чтобы я написала письмо господину Дольбуру; вот и принимайтесь за работу».
«Господину Дольбуру?»
«Именно ему».
«Но что может быть общего между этим человеком и мною?»
«Неужели ничего? Разве не Дольбур должен стать моим зятем?»
«О, вы слишком любите вашу Алину, чтобы пожертвовать ею таким образом».
«Допустим, но ваш отец?»
«Вы сумеете настоять на своем».
«Не уверена».
«Значит, я должна погибнуть?»
«Давайте я на английский манер обниму вас еще раз перед скорой смертью… А сейчас позвольте мне закончить письмо».
И вот слезы льются на бумагу, на которой я Вам пишу. Вы видите, я вынуждена переменить страницу, тогда как плутовка смеется и плачет одновременно, покрывая меня поцелуями… Наконец, она села поодаль и я могу продолжить письмо.
Здесь у нас разыгрываются картины подлинного счастья: Эжени (мы теперь обязаны называть ее госпожой Детервиль) страстно влюблена в своего мужа, а он ее просто обожает. Мой дорогой Валькур, я думаю, что счастью взаимной любви лучше всего отдаваться в деревне, в этом убежище покоя и невинности. И даже просто созерцая подобные чувства, испытываешь подлинное наслаждение… Но в Париже, в этом вместилище разврата, где дурные люди принимают облик образцов добродетели, где непристойное считается восхитительным, вероломство — искусством жить, клевета — проявлением величия духа, законы природы вовсе никому не известны, естественные движения души безжалостно втаптываются в грязь, ими пренебрегают, через них переступают как через ненужный хлам. Колкости там в большей цене, чем искренность, ведь чтобы издеваться, достаточно коверкать язык, тогда как для любви требуется чистое сердце. Из-за вседозволенности чувства притупляются, разврат портит нравы, и в результате на подлинное чувство сил уже не хватает. Муж, сохраняющий верность своей жене в течение месяца, в Париже становится объектом насмешек. О, мне так ненавистен порок, что я не в силах более даже писать о нем. Я думаю, что возненавижу и Вас, если Вы не сумеете сохранить любовь к Алине и через двадцать лет! Прощайте, помните о нашем уговоре, оставайтесь благоразумным, и дело пойдет на лад.
Письмо тринадцатое
АЛИНА — ВАЛЬКУРУ
Вертфёй, 6 августа
Граф только что нас покинул, и мы возвращаемся к прежнему образу жизни, который временно пришлось приспосабливать к присутствию гостя. Господин де Боле гуляет мало, и, несмотря на то что он умолял нас не беспокоиться и не менять ради него прежних привычек, мы целыми днями оставались в его обществе.
Пусть Вас не тревожит первая фраза моего письма, повторяю еще раз, наши прогулки не таят в себе ни малейшей опасности, а коль скоро появилось бы хоть малейшее основание для страха, мы сразу же их прекратили бы.
На днях матушка поделилась с графом де Боле нашими общими планами относительно моего будущего. Он их горячо одобрил, и лицо его при этом было столь открытым и честным, что не возникало никаких сомнений в совершенной искренности этого ответа. Уж, во всяком случае, это не обычные светские любезности. Впрочем, граф не стал скрывать, что он сам твердо уверен в непреклонности президента и невозможности уговорить его отказаться от задуманного им брака. Когда речь зашла о Дольбуре, граф заметил, что тот связан с президентом узами давней задушевной дружбы, при этом он странно улыбнулся, что внушило мне понятное опасение. Складывается впечатление, что эта дружба таит в себе нечто недостойное и что такое странное товарищество скрепляется пороком. Какими бы хрупкими ни должны были бы быть такого рода связи, разорвать их, возможно,