Очень жаль. Хотелось бы запечатлеть лицо дорогой Ванды в тот момент, когда она вернется домой и поймет, что случилось.
– И даже умереть нормально не можешь, – тяжело вздыхаю я и затаскиваю полуживого Уилсона обратно на диван. Тот дергается, но в руках почти не осталось силы – его попыток оттолкнуть меня я не чувствую. Даже ненависть студентов в академии, и та ощущается ярче.
Точный удар ножом в сердце, и жизнь Уилсона обрывается окончательно. Вот и конец печальной истории Ванды Уильямс – ни одно чудовище ее больше не потревожит, теперь в ее жизни останется лишь один-единственный человек. Человек, достойный любоваться ею, вдохновляться ею, искать ее образ в других, не таких совершенных девицах.
Я.
Запахи крови и смерти с каждой минутой становятся все гуще, часы без устали тикают, действуя мне на нервы. Тик-так, тик-так, тик-так, будто я и без того не знаю, что скоро Ванда вернется домой. Или того хуже – ее мать решит прийти с работы пораньше и пустит всю мою работу коту под хвост. Мне вовсе не нужно еще одно тело посреди гостиной, да и миссис Уилсон должна остаться целой и невредимой. Должна, потому что иначе моя милая муза может и не решиться поступать в Белмор.
Одну за другой я погружаю бабочек в приоткрытый рот Уилсона, пинцетом укладываю их в правильном – нет, идеальном – порядке и время от времени отступаю на несколько шагов, чтобы окинуть картину сосредоточенным взглядом. Недостаточно. Длинные иголки вонзаются в короткие пальцы Уилсона. По одной иголке за каждое прикосновение к Ванде. Еще парочка красуется в районе паха, прямо над ремнем джинсов, потому что эта крыса не умела держать в узде свою похоть.
Пожалуй, этого вполне достаточно. Теперь дело за малым – привести комнату в порядок и взять машину, которая ждет меня в паре кварталов отсюда уже несколько часов. Крови порядочно, но ни одна капля, к счастью, не попала внутрь кейса. Я промываю инструменты прямо в кухонной раковине и останавливаюсь в дверном проеме гостиной: тело Уилсона выглядит точь-в-точь как я планировал. Идеальный подарок для моей милой музы.
Она мечтала об этом весь последний год. Грезила ночами и молилась за воскресным обедом, в глубине души желая вонзить вилку глубоко в глаз Уилсону. Что ж, она может попробовать, если захочет.
Усмехнувшись себе под нос, я все-таки отклоняюсь от плана: надев новую пару перчаток, прохожу в гостиную и кровью Уилсона вывожу на светлом ламинате простую, но понятную только нам двоим надпись.
«Никто не имеет права прикасаться к моей музе».
Вскоре дом Уилсонов остается далеко позади, да и невзрачный Рокфорд пропадает из виду все быстрее, когда такси мчится по шоссе в сторону аэропорта. Слегка задрав рукав кофейного цвета водолазки, я бросаю взгляд на наручные часы: до вылета еще несколько часов, времени у меня в запасе навалом. Перчатки покоятся на глубине кейса, рядом с ножами, и полетят в Калифорнию другим рейсом, а вот телефон при мне. И кто я такой, чтобы не отправить дорогой Ванде еще одно послание? Может быть, она уже вернулась домой. Может быть, она уже счастлива.
Мы еще встретимся, Ванда. И гораздо скорее, чем ты думаешь.
Муза
Ларсон устроил на выпускном балу настоящее шоу: мало ему было нашей ругани в коридоре, когда однажды я как следует огрела его дверцей от шкафчика, в отместку он решил превратить мое выступление перед одноклассниками в ад. Ты опоздал, идиот, я уже в аду. Лучше уж десять раз сцепиться с Ларсоном, чем переступить порог собственного дома.
Сейчас, стоя на внутреннем дворе школы и стискивая пальцами пояс простого черного платья, я с ужасом думаю, как вернусь к себе. Как устало улыбнусь матери, а та по привычке нахмурит брови и покачает головой. Знала бы она, чего мне стоит эта улыбка после ее предательства – тех остатков сил, что еще во мне сохранились. И она, несмотря на все это, накроет стол и позовет к ужину и меня, и его. Ублюдок будет сидеть с нами и с намеком давить на мою ногу своей – огромной и тяжеленной.
«Мы скоро встретимся, Ванда, готовься. Ты же наверняка уже привыкла, потерпишь еще немного».
Все тело пробивает дрожь, и я непозволительно медленно шагаю в сторону дома. Сворачиваю в парк, чтобы сделать крюк и вернуться минут на сорок попозже, – в какой-то момент в голове проясняется, я полной грудью вдыхаю горячий летний воздух и чувствую густой аромат зелени. Пожалуй, стоит задержаться здесь немного: посмотреть за собаками, что носятся вокруг с кривыми палками или летающими тарелками из яркого пластика, за цветами на ветвях деревьев и вдоль прогулочных дорожек. Хоть немного пожить нормальной жизнью.
Ненормальной. Ненормальной. Ненормальной.
Как бы я ни старалась, ноги все равно несут меня к дому. Я замечаю его издалека – такая же аккуратная двухэтажная коробка с черепичной крышей, как и десяток других по нашей улице, – и сердце пропускает удар. Машины матери нет на подъездной дорожке, зато тачка отчима тут как тут. Он там один. Сидит и ждет меня, свинья. Обливается слюнями и щурит жадные глаза, может быть, даже высматривает мою фигуру на дороге.
Но в наших окнах темно, свет не горит ни в гостиной, ни в спальнях на втором этаже, и я не могу ничего разглядеть. Ну и пусть. Про себя я уже все решила: что бы ублюдок ни сотворил со мной сегодня, завтра ноги моей в нашем доме не будет. Со школой покончено, ни в один приличный университет или колледж меня не возьмут, да и не собиралась я никуда поступать в этом году. Не до того. Уеду в другой штат и начну новую жизнь, пусть даже с самого дна. Всяко лучше, чем трястись как осиновый лист изо дня в день и с ужасом ждать, когда он снова придет за мной.
Коврик у входной двери положен вверх ногами, а окна гостиной плотно зашторены. Чем отчим занимался там весь вечер? Ему показалось мало, и он притащил к нам еще какую-нибудь наивную девчонку? Губы изгибаются от отвращения, а брови сходятся к переносице. Может, ну его к черту? Вернусь домой попозже, вместе с матерью или ближе к ночи, когда они оба улягутся.
Однако меня неотвратимо тянет внутрь: собрать вещи и бежать, бежать, бежать. Едва я поворачиваю ручку и шагаю в дом, меня с ног до головы окутывает солоноватый запах крови: его ни с чем не спутаешь.