Чаадаев медленно поднялся из-за стола. Его движения были скупыми, точными — движения человека, привыкшего к командованию.
— Общество Призрения, — повторил он. Голос звучал ровно, почти мягко, но Тёмка инстинктивно отступил на шаг. — То самое «Общество».
— Елисей Спиридонович, — голос Фильченко за спиной был хриплым, — Касьян Петрович вырос в их приюте. Он рассказывал…
— Я помню, что он рассказывал.
Директор обошёл стол. Остановился перед Тёмкой, глядя на него сверху вниз. Шрамы на его лице в свете лампы казались грубыми рубцами, рельефно выступающими на коже.
— Ты понимаешь, что говоришь? Обвинение в адрес благотворительной организации и чиновников княжества — это серьёзно. Если ты врёшь или преувеличиваешь…
— Я не вру, — Артём выдержал его взгляд. В груди колотилось сердце, ладони вспотели, но он не отвёл глаз. — Я сам был в банде Сердцееда. Я видел, как Крот уводил детей. Видел, как они возвращались. Или не возвращались. И я… — он запнулся, — я помню всё. Лица тех господ, к которым нас водили. Штук сорок или пятьдесят. Имена некоторых начальников. Как ребят готовили, куда отправляли. Я видел, как люди из «Общества» передавали деньги каким-то важным шишкам. Те что-то про фонд упоминали. Могу их описать. Даты помню. Приметы. Всё это — здесь, — он постучал пальцем по виску. — У меня хорошая память. Очень хорошая…
Долгая пауза. Потом Чаадаев кивнул — коротко, резко.
— Сергей Игнатьевич.
— Да, господин дииректор.
— Буди Цаплина. Пусть придёт сюда. И свяжитесь с резиденцией князя. Немедленно.
Фильченко козырнул и вышел. Его шаги гулко отдавались в коридоре.
Чаадаев повернулся к окну. За стеклом — темнота, редкие огоньки фонарей на плацу.
— «Общество Призрения Погорельцев и Беженцев», — произнёс он тихо, почти про себя. — Благородное название. Благородные цели. А под ними — гниль и гнусь…
Он обернулся. Его лицо было спокойным, но Тёмка увидел в глазах директора то, что видел когда-то в глазах самого Сердцееда перед тем, как тот ломал Петьке пальцы. Только это была другая ярость — холодная, контролируемая, направленная.
— Ты правильно сделал, что пришёл, кадет Генадьев. — Чаадаев положил руку ему на плечо. — Когда князь будет здесь, мы поговорим подробно.
* * *
Я открыл первую страницу и замер.
Почерк был аккуратным, мелким — почерк человека, привыкшего экономить бумагу. Чернила местами расплылись от сырости, но слова читались достаточно чётко. На титульном листе значилось: «Хроника деяний Его Светлости князя Бранимира Святославовича Чернышёва, государя Гаврилова Посада и земель прилегающих. Составлено верным летописцем Мироном Тихомировичом в 1719 году».
Я перелистнул страницу.
Первые записи выцвели почти полностью. Летописец описывал молодого князя, только принявшего бразды правления после смерти отца. Бранимир Чернышёв был младшим из трёх братьев, но единственным выжившим — старшие погибли в пограничных стычках с Бездушными. Он принял разорённое княжество с долгами, опустошённой казной и деморализованной дружиной.
«Князь молвил мне в тот вечер, — писал Мирон Тихомирович, — что более не желает видеть, как его люди гибнут от нехватки оружия и защиты. Что намерен превратить Гаврилов Посад в процветающую твердыню, о которую разобьётся любая волна тварей. Что будет скупать древние артефакты по всему Содружеству, нанимать лучших магов для их изучения. Не ради личной славы, а ради безопасности подданных».
Я читал дальше, и странное чувство разрасталось в груди. Летописец описывал, как Чернышёв реформировал налоговую систему, направляя излишки на закупку Реликтов. Как лично объезжал соседние княжества, выискивая редкие артефакты. Как приглашал учёных магов, обещая им золото и защиту в обмен на знания.
«Его Светлость полагает, — гласила запись трёхсотлетней давности, — что сила княжества измеряется не числом солдат, но качеством их снаряжения и крепостью стен. Что один воин с добрым клинком из Сумеречной стали стоит десятка с обычным железом. Что артефакты древних — не безделушки для украшения тронного зала, но оружие, способное переломить ход любой битвы».
Я опустил тетрадь на колени.
Это были мои мысли. Почти слово в слово — те же рассуждения, которыми я руководствовался, строя Угрюм. Та же логика, те же приоритеты. Князь Чернышёв смотрел на мир так же, как смотрел я сам, — глазами правителя, понимающего, что в войне с Бездушными важны не красивые слова о доблести, а холодный расчёт, ресурсы, логистика и подготовка.
Свет от догоревшего костра едва позволял читать. Я подозвал Федота, и тот принёс масляную лампу. Тени заплясали по стенам лагеря армии, вставшей на ночёвку. Воздвигнутые геомантами стены давали укрытие и защищали от холодного ветра.
Дальнейшие записи становились всё более тревожными. Чернышёв собрал внушительную коллекцию артефактов и Реликтов — и начал экспериментировать с ними. Летописец не понимал сути этих опытов, но добросовестно фиксировал внешние признаки.
«Князь не спит уже третью ночь, — писал Мирон Тихомирович. — Глаза его горят лихорадочным огнём. Он говорит, что близок к великому открытию, что его исследования изменят само понимание природы Бездушных. Я осмелился выразить беспокойство, но Его Светлость лишь отмахнулся. Сказал, что великие свершения требуют великих жертв».
Последняя запись перед катастрофой была датирована вечером того рокового дня.
«Сегодня ночью князь намерен провести главный эксперимент. Он собрал всех магов двора в тронном зале. Я не присутствовал — меня не пустили, соблюдая секретность. Молюсь, чтобы всё прошло благополучно».
Следующая страница была другой. Тот же почерк — но какой-то механический, лишённый прежней плавности. Буквы стояли ровно, словно их выводила не живая рука, а некий конструкт.
'Сияние. Крики. Тьма.
Из дворца хлынули они. Сначала слуги, потом стража, потом сами маги. Но уже не люди — пустые оболочки с голодными глазами. Выпивали всех на своём пути. Я бежал. Не помню куда. Потом — боль. Холод. Темнота.
Я продолжаю исполнять волю князя. Веду хронику. Так положено'.
Я перевернул страницу. И ещё одну. И ещё.
Летописец — уже будучи Бездушным — продолжал фиксировать происходящее. Механически, без эмоций, но с пугающей детальностью.
Князь Чернышёв не погиб. Он стал Кощеем. И в его извращённом восприятии ничего не изменилось. Он по-прежнему правил. Проводил советы с боярами — теперь мёртвыми. Принимал доклады от командиров дружины — теперь Жнецов. Судил провинившихся — тех, кто недостаточно чётко выполнял приказы или допускал провалы. Даже устраивал праздники в честь побед над «внешними врагами» — людьми, пытавшимися уничтожить гнездо.
«Его Светлость доволен, — гласила одна из записей. — Княжество процветает. Подданные послушны. Враги повержены. Долг исполнен».
Последние страницы объясняли, как тетрадь