Ррык величественно кивнул.
— Это мудро. Усталый разум не способен на прорывы.
Я пытался уснуть. Честно пытался.
Лег на эту огромную кровать в своих апартаментах. Закрыл глаза. Попробовал считать овец. Попробовал медитировать.
Бесполезно.
Каждый раз, когда я закрывал глаза, я снова был там. В симуляционной. Снова видел эти кроваво-красные буквы: «СМЕРТЬ». Семнадцать раз. Семнадцать вариантов. Семнадцать способов потерять Ксению.
В голове, как заевшая пластинка, крутились схемы, траектории, углы входа. Где ошибка? Что я упускаю? Пульсация. Ход волокон. Постабляционный отек.
Я учел все. Так почему же не получается?
Может, дело не в технике, а в самом подходе? Может, я с самого начала иду не в ту сторону?
К черту.
Я встал, натянул больничный халат поверх футболки и вышел из комнаты. Коридоры были пустынны и тихи — глубокая ночь.
Ноги сами привели меня к наблюдательной комнате. За стеклом, в мягком свете ночника, отбрасывающего длинные, уютные тени, лежала Ксения. Она не спала. Лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, на расписные облака и птиц, которые никогда не улетят.
Я тихо, стараясь не скрипнуть дверью, вошел в палату.
— Не спится? — спросила она, не поворачивая головы. Голос был тихим, но ясным.
— Как ты узнала, что это я?
— По шагам. У вас особенная походка. Быстрая, но с паузами. Как будто вы постоянно о чем-то думаете, даже когда идете.
Наблюдательная девочка. Когда ты заперт в неподвижном теле, ты начинаешь слышать мир. По-настоящему слышать. Каждый шорох, каждый скрип, каждую паузу в разговоре.
— Тебе тоже не спится, я смотрю.
— Я много сплю днем. Не специально — просто организм экономит силы. А ночью… ночью я думаю.
— О чем?
— О разном. О том, какой была бы моя жизнь, если бы я была здорова. Пошла бы я в университет? Или замуж? Были бы у меня дети?
Она помолчала, набирая в легкие воздух.
— А иногда думаю о смерти. Это странно — бояться и одновременно ждать ее. Как… как ждешь результатов экзамена. Знаешь, что провалился, но все равно надеешься.
Она говорит об этом спокойно, как о чем-то обыденном. Но это не спокойствие. Это броня. Защитная реакция психики, которая устала бояться. Она не ждет смерти. Она просто… смирилась с ней. И это страшнее любого крика, любой истерики.
— Не говори так.
— Почему? Это правда. Господин лекарь, можно я скажу вам кое-что? Честно?
— Конечно.
Она попыталась улыбнуться. Получилось криво, жалко — лицевые мышцы уже плохо слушались.
— Знаете… я иногда думаю, что мое тело — это не тюрьма. Не клетка. А просто… сломанная кукла.
Сломанная кукла… Эта метафора резанула по сердцу острее скальпеля. Не тюрьма, не клетка. Именно сломанная вещь. Что-то, что потеряло свою функцию. И она говорит это без жалости к себе, с какой-то отстраненной, взрослой печалью. Она уже не идентифицирует себя со своим телом.
— А я — душа этой куклы. Сижу рядом и жду. Когда придет мастер и починит ее. Или… или признает, что она сломана окончательно, и выбросит. И тогда душа будет свободна.
— Мастер уже здесь, — сказал я тихо, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Просто у него очень сложные инструменты. И он не может позволить себе сделать еще хуже.
— Хуже уже не будет.
Она произнесла это так буднично, так просто, словно говорила о погоде за окном. И от этой простоты у меня по спине пробежал холодок.
— Господин лекарь, я не боюсь умереть. Правда не боюсь. Смерть — это просто переход. Из одного состояния в другое. Как засыпание. Или как нырок в воду — страшно только первую секунду, а потом…
— Потом что?
— Не знаю. Но точно не хуже, чем сейчас. Знаете, что самое страшное? Не смерть. А вот это — существование. Не жизнь, а именно существование. Ждать. День за днем, час за часом. Чувствовать, как тело становится все более чужим. Как оно перестает быть твоим.
Она замолчала, ее дыхание стало чуть чаще — этот монолог отнял у нее много сил.
— Вчера я попробовала пошевелить пальцем. Мизинцем на левой руке. Я так старалась… Представляла движение, посылала мысленные приказы. Час пыталась. И знаете что?
— Что? — прошептал я.
— Ничего. Абсолютно ничего. Даже дрожи не было. Как будто этого пальца вообще нет. Как будто его отрезали, но я не заметила.
Из ее глаз, не мигая смотревших в потолок, потекли слезы. Беззвучно, двумя тонкими ручейками по вискам. Она не могла их вытереть.
Я встал, взял со столика чистую салфетку и очень осторожно, почти не касаясь кожи, промокнул влажные дорожки. Этот жест был полон нежности и моего собственного, всепоглощающего бессилия.
— Спасибо, — прошептала она. — За все. За попытку. За то, что не врете. За то, что говорите правду. Даже если она страшная.
— Операция состоится, — сказал я твердо, сам не зная, откуда взялась эта уверенность. — Я найду способ.
— А если не найдете?
— Найду.
— Но если…
И тут она замолчала. Резко, на полуслове, словно кто-то выключил звук.
Ее глаза, до этого печальные, вдруг расширились. Огромные, серые, полные чистого, животного ужаса.
Губы задрожали. Она пыталась что-то сказать, но из горла вырывался только сдавленный, булькающий хрип.
Нет! Нет-нет-нет! Только не сейчас! Не так!
Адреналин ударил в кровь, мгновенно сжигая всю усталость. Мозг переключился в режим «красного кода». Забудь отчаяние, забудь неудачи. Перед тобой пациент в кризе. Действуй!
— Ксения? Ксюша!
Изо рта пошла пена. Белая, с тонкими розовыми прожилками. Ее тело на кровати выгнулось дугой.
Мониторы взвыли. Все разом. Оглушительный, многоголосый хор смерти. Красные лампочки замигали, превращая уютную палату в адскую дискотеку.
ЧСС: 140… 150… 160…
Сатурация: 94 %… 90 %… 85 %…
АД: 180/110… 190/120…
— ФЫРК!
Бурундук материализовался мгновенно, прямо на груди у девочки. Его астральные глаза горели синим огнем. Он запрыгнул в девочку и тут же вынырнул.
— Двуногий! У нее отек мозга! Острый! Массивный!
А потом снова нырнул.
— Вижу! Метаболическое ядро опухоли — оно активировалось! Как вулкан! Выброс токсинов! Воспалительных медиаторов! Оно ее убивает! ПРЯМО СЕЙЧАС!
Я бросился к стене и с силой ударил по красной тревожной кнопке.
Оглушительная сирена взревела, разрывая ночную тишину на куски.
— Держись, Ксюша! Слышишь меня⁈ Держись, — приговаривал я.
Красный свет аварийной тревоги залил палату пульсирующими волнами, превращая белые стены в дергающееся месиво. Мониторы пищали в истерике — каждый на своей высокой, пронзительной частоте, создавая какофонию электронного ужаса.
— Двадцать восемь… двадцать девять… тридцать!
Я считал компрессии вслух, сквозь зубы. Механический ритм, вбитый в мышечную память