Там был страх. Настоящий, животный страх. И полная, всепоглощающая безысходность.
— Илья… — ее голос дрогнул, сорвался на шепот. — Там все… очень, очень плохо.
Глава 15
Ложка замерла на полпути ко рту. Горячая капля борща упала обратно в тарелку, оставив яркое, кровавое пятно на белоснежной скатерти.
— Очень плохо? — я медленно отложил ложку. — Что это значит, Ника? Что с ним?
Вероника нервно теребила край скатерти. Ее пальцы выкручивали тонкие нитки, методично распуская аккуратную вышивку с васильками.
— Никто точно ничего не знает. Только слухи. Обрывки информации. — Она подняла на меня глаза, и в них плескался чистый, неприкрытый страх. — Говорят, его держат в одиночной камере Инквизиции. Без права на свидания, без передач. Даже адвокату еле-еле разрешили один раз с ним встретиться. И то — в присутствии следователя, который прерывал каждую фразу.
Одиночная камера. Я знал, что это такое. В прошлой жизни мне довелось побывать в СИЗО в качестве медицинского эксперта. Два на три метра бетонного мешка. Тусклая лампочка, которая горит круглосуточно, выжигая сон и само понятие времени.
И тишина. Не просто тишина — вакуум, который давит на барабанные перепонки, сводит с ума, заставляет говорить с самим собой, а потом — с тенями на стенах.
— Кобрук задействовала все свои связи, — продолжала Вероника. — Бесполезно. Адвокат взялся было за дело, а потом внезапно отказался. Без объяснения причин. Просто вернул аванс и сказал, что не может.
— Инквизиция так просто свою добычу не отпустит, — прошептал в голове Фырк с ледяным цинизмом. — Им нужен козел отпущения. А Шаповалов — идеальная кандидатура. Хирург с огромным авторитетом… его падение будет громким. Показательная порка для всех остальных.
Вероника продолжала. Её лицо стало еще мрачнее, если это вообще было возможно.
— А… а самое страшное… — она замолчала, подбирая слова. Или собираясь с силами, чтобы их произнести. — Его жена. Алёна. Сначала Мишка был на грани смерти. ЭКМО, реанимация, все эти ужасы. Она держалась. Как настоящий кремень. Дежурила у его кровати сутками, домой только помыться забегала. Мы ее насильно кормили — она просто забывала есть.
Я молча кивнул. Знакомая картина. Родители тяжелобольных детей часто впадают в такое состояние. Функционируют на автопилоте, ведомые одной лишь надеждой, забывая о себе.
— А потом, когда Мишка пошел на поправку, когда уже появилась реальная надежда… Ей сообщили об аресте мужа.
Вероника сглотнула
— Инсульт. Прямо в ординаторской педиатрического отделения. Она обсуждала что-то с медсестрами и вдруг… Схватилась за голову, закричала и рухнула. Как подкошенная.
Картина геморрагического инсульта прямо из учебников. Разрыв аневризмы или артерии в головном мозге. Резкая, невыносимая головная боль — «удар кинжала» — и мгновенная потеря сознания. Часто провоцируется запредельным эмоциональным стрессом и резким скачком артериального давления. Двойной удар — сын при смерти, муж в тюрьме… ее организм просто не выдержал. Сломался.
— Если бы не Семен Величко, который совершенно случайно проходил мимо…
— Величко?
— Да, — на лице Вероники впервые за весь вечер появилась тень слабой, гордой улыбки. — После твоего отъезда он… изменился. Повзрослел, что ли. Игнат Семенович Киселев говорит, что он прирожденный реаниматолог.
— И что он сделал?
— Провел полную реанимацию прямо на полу в ординаторской. Я сама не видела, но девочки из педиатрии потом рассказывали. Непрямой массаж сердца, дефибриллятор притащил из соседней палаты интенсивной терапии, адреналин, атропин… Двадцать минут ее «заводил». Любой другой сдался бы после десяти — это же практически безнадежно. Но Семен…
Двадцать минут сердечно-легочной реанимации. Это физический и психологический ад. После пяти минут компрессий руки отваливаются и превращаются в два куска мяса.
После десяти — мышцы горят огнем, а в глазах темнеет от напряжения. После пятнадцати большинство лекарей останавливаются и констатируют биологическую смерть.
Но Семен, этот пухлый, неуверенный в себе мальчишка, которого мы звали Пончиком… он продолжал. Двадцать минут. Он вырвал ее у смерти голыми руками.
— Вытащил, — Вероника улыбнулась сквозь выступившие слезы. — Сейчас она в неврологическом отделении. Стабильна, но…
— Но?
— Она не говорит. Вообще. Просто лежит и смотрит в одну точку. Как… как кукла.
— Афазия после инсульта?
— Или психогенный мутизм. Неврологи до сих пор спорят. МРТ показывает очаг поражения в области центра Брока, но не настолько обширный, чтобы полностью блокировать речь. Психиатры склоняются к острой психологической травме.
Двойной удар. Психика не выдержала. Она ушла в себя, захлопнула дверь, отгородившись от мира, который причиняет невыносимую, запредельную боль. Ее тело здесь, но ее сознание… оно где-то далеко. И вернуть его будет не менее сложно, чем спасти ее жизнь.
Я встал. Резко. Стул с оглушительным скрипом отъехал по линолеуму.
— Я должен идти в больницу.
Я посмотрел на часы. Три часа дня. Еще можно успеть сделать очень многое.
Вероника замерла. Ее губы задрожали, в глазах появилось странное, противоречивое выражение. Отчаянная мольба? Глухой страх? Или слабая, призрачная надежда? Все вместе, смешанное в один горький коктейль.
Секунда тянулась как вечность. Она смотрела на меня, как утопающий смотрит на брошенный ему спасательный круг. Как приговоренный к смерти смотрит на палача, ожидая удара.
Потом она моргнула. Раз, другой. И маска вернулась на место. Она заставила себя улыбнуться — кривовато, неестественно, но это была улыбка.
— Иди, конечно. Иди. Мы все любим Игоря Степановича. Если кто-то и сможет ему помочь, то только ты.
Я наклонился и поцеловал ее. Губы были холодными, слегка дрожащими. И я почувствовал слабый, едва уловимый запах валерьянки — пила лекарства, пока меня не было?
— Я вернусь. И мы поговорим. Обо всем.
Она кивнула. Но ее глаза говорили другое — нет, не поговорим. Не обо всем. Есть вещи, о которых говорить нельзя.
Ложь. Я знал, что это ложь. Мы не поговорим. Не обо всем. Она не расскажет, пока не будет готова. А я… я не смогу рассказать ей о дочери Императора, о магических клятвах и духах-хранителях. Между нами, прямо сейчас, выросла невидимая стена. Стена из моих тайн и ее страхов.
Я вышел, оставив ее одну за столом. С остывшим борщом, испачканой скатертью и тайной, которая медленно, но верно убивала ее изнутри.
Улицы Мурома встретили меня прохладой. Погода капризничала. Сегодня было градусов пятнадцать, солнце, пробивающееся сквозь легкую пелену облаков.
Фырк, до этого дремавший, устроился на моем плече поудобнее, вцепившись коготками в ткань куртки.
— Двуногий, девчонка-то твоя совсем расклеилась. Что с ней?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Ты же лекарь! Гений-диагност! Сонар свой включи и посмотри!
— Сонар душу не видит,