Бурундук задумчиво почесал за ухом.
— Странная она какая-то стала. Совсем на себя не похожа. Раньше боевая была, решительная, с перчинкой. А сейчас… как тень самой себя.
— Заметил, значит.
— А то! Я хоть и дух, но не слепой. Может, она беременна? Гормоны, все дела. Бабы в таком состоянии частенько чудят. То плачут без причины, то смеются, то селедку с вареньем посреди ночи едят.
Я покачал головой.
— Вряд ли. Мы предохраняемся. Да и симптомы совсем не те.
Беременность… Нет, это не гормональный всплеск. Это что-то другое. Глубокое. Травматичное. И я был почти уверен, что это связано с недавним визитом ее отца.
— Правильно, что про деньги ей не сказал, — прокомментировал Фырк. — Десять миллионов… Еще и это на нее сейчас свалилось бы.
— Я просто не успел. Но пока и не буду говорить. Не время.
— Мудро. А то она совсем в осадок выпадет. Кстати, о деньгах. Ты же теперь можешь Шаповалова выкупить! Ну, залог внести или как там у вас, у людей, это называется.
— Если бы все было так просто. Инквизиция — это не обычный суд. У них свои, особые правила. И залог они не признают.
Мы прошли мимо городского сквера. Обычная, мирная картина — мамаши с колясками, старушки на лавочках, пара алкашей у ларька с пивом. Мирная, сонная жизнь провинциального города.
Они не знали, какая буря бушует в стенах главной больницы. Об арестах, о политических играх.
И пусть не знают.
— Эй, двуногий! — Фырк дернул меня за ухо. — Ты чего завис? Больница уже близко!
Действительно. За поворотом показалось знакомое, родное здание.
Центральная муромская больница. Мой второй дом. Место, где я стал тем, кто я есть в этой жизни.
И место, которое сейчас, судя по всему, трещало по швам.
Приемный покой встретил меня хаосом. Людей было столько, что яблоку негде было упасть. Они были везде — на каталках, на стульях, на полу. Стоны, хриплый кашель, тихий плач.
Эпидемия «стекляшки» все еще бушевала. Я вернулся. Вернулся в свой личный ад.
После стерильных, тихих коридоров императорской резиденции этот гудящий, стонущий, пахнущий страданием улей казался декорациями к фильму-катастрофе. Но это была не декорация. Это была моя работа.
Стало чуть лучше, чем было неделю назад — тогда люди умирали, не дождавшись помощи. Сейчас их хотя бы успевали довезти до реанимации. Но система все равно работала на пределе, на износ. Еще пара недель такого ритма — и она просто рухнет от перегрузки.
Держитесь. Просто продержитесь еще немного. Неделю. Может, две. Помощь уже летит. Я нашел ее. Я не смог предотвратить эту войну. Но я, кажется, нашел оружие, которое поможет ее выиграть.
Я начал пробираться через гудящую, стонущую толпу к лестнице. И тут началось.
— Разумовский! — крикнул кто-то из молодых ординаторов, которых я едва знал в лицо. — Разумовский вернулся!
Крик подхватили.
— Илья Григорьевич! — это уже была медсестра из терапии, ее лицо было измученным, но обрадованным. — Где вы пропадали? Мы тут без вас с ума сходим!
— Слава богу, вы здесь! — санитарка тетя Клава, древняя как мамонт, но незаменимая, перекрестилась прямо у каталки с тяжелым больным. — Теперь-то порядок будет!
На меня посыпались хлопки по плечу, рукопожатия, кто-то даже попытался обнять. Как будто я не отсутствовал неделю, а вернулся с войны героем, в орденах и медалях.
Герой? Я? Неправильно. Я спас одну, очень важную девочку, в идеальных, почти лабораторных условиях, с безграничными ресурсами и поддержкой лучших умов Империи.
А они здесь, в этом аду, без сна и отдыха, в грязи и хаосе, спасали десятки каждый день. Настоящие герои — это они. Уставшие, измотанные, на грани выгорания, но не сломленные.
— Смотри-ка, народный герой! — хихикнул в моей голове Фырк. — Еще немного — и автографы просить начнут! Или в воздух чепчики бросать!
Я ускорил шаг. Кивал, пытался улыбаться, но не останавливался. Некогда. Мне нужно было в хирургию.
Хирургическое отделение встретило меня привычной суетой. Медсестры с каталками. Ординаторы, бегущие с историями болезней. Санитарки со швабрами и ведрами.
У сестринского поста — знакомое лицо. Кристина. Медсестра нашего отделения. Строгая, требовательная и красивая. Она увидела меня — и ее лицо просияло. Искренняя, неподдельная, радостная улыбка.
— Илья! Вернулся! Слава богу! Как я рада!
— Привет, Кристина. Как вы тут?
— Как в аду, — она махнула рукой на гудящий коридор. — Но держимся. Артем, кстати, тоже уже здесь. Говорит не смог дома сидеть, пока тут такое творится.
Артем. Золотой парень. После всего, что мы пережили в столице, он мог бы взять официальный отпуск на месяц. Заслуженно. И никто бы слова ему не сказал. Но нет. Он здесь. Потому что он не просто высококлассный специалист. Он — Человек.
— Что у вас тут вообще творится? — спросил я, оглядывая этот медицинский муравейник.
— Полный завал. Эпидемия стекляшки не унимается. Вчера было сорок новых поступлений только к нам. Плюс плановые операции никто не отменял — аппендициты, грыжи, холециститы. Оперируем практически круглосуточно.
Я видел, как врачи перебегают из палаты в палату. Усталые, с красными от недосыпа глазами, но упорные. Мои коллеги. Мои товарищи по оружию в этой бесконечной войне со смертью.
— Не буду отвлекать. Мне в реанимацию нужно.
— Конечно, иди. И… Илья?
Я обернулся.
— Спасибо, что вернулся. Нам тебя очень не хватало.
Отделение реанимации и интенсивной терапии находилось на четвертом этаже. Святая святых больницы. Место, куда попадали самые тяжелые. Те, кто балансировал на тонкой, как лезвие бритвы, грани между жизнью и смертью.
У входа в палату номер три, за стеклянной дверью, стоял Кашин. Все тот же вроде бы внешне, но что-то в нем изменилось. Осанка стала увереннее. Взгляд — жестче.
— Привет, — сказал я. Он обернулся, и его усталое лицо осветила улыбка. — Как он?
— Здравствуйте, Илья, — устало кивнул анестезиолог. — Смотри сам.
Мы тихо вошли в палату. Стандартная реанимационная обстановка — белые стены, лес из стоек для капельниц, ритмичное попискивание и мигание десятков аппаратов. И кровать в центре.
Мишка спал.
Худенький, бледный, с темными кругами под глазами. Но живой. Дышащий. Уже без аппарата ЭКМО, который неделю назад заменял ему и легкие, и сердце.
На лице — обычная кислородная маска, не интубационная трубка. Очень хороший знак. Мониторы показывали стабильные, ровные цифры — пульс 92, сатурация 94 %, давление 100/60. Для ребенка после такого жесточайшего кризиса — просто отличные показатели.
Я достал из кармана свой фонендоскоп. Осторожно, чтобы не разбудить, приложил мембрану к его худенькой груди.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Дыхание было везикулярным, но жестковатым в нижних