Кобрук удивленно моргнула. Я задавал вопросы не как сочувствующий коллега, а как хирург, уже стоящий у операционного стола, оценивая масштаб бедствия.
— Да, — кивнула она, чуть выпрямляясь. — Четко в заднем средостении. Плевра интактна.
— Показания к экстренной операции были абсолютными, — сказал я вслух, скорее для себя. — Вопрос только в методе доступа.
— Именно. — Кобрук криво, зло усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли веселья. — Вот тут и начинается этот проклятый цирк.
Она с силой затушила сигарету — резко, зло вдавив ее в гору окурков — и тут же, не раздумывая, потянулась за новой.
— Местное светило, магистр Ерасов, настаивал на классической торакотомии. Широкое вскрытие грудной клетки, раздвигание ребер ранорасширителем, полный обзор всего операционного поля.
Я невольно поморщился.
Торакотомия… Варварство. Метод из позапрошлого века. Надежный, как кувалда. И такой же травматичный. Раздвинуть ребра, пока они не хрустнут, повредить межреберные нервы, оставить уродливый шрам через всю грудь… В моем мире за такое в приличной клинике лишили бы лицензии. Или, как минимум, отправили на принудительные курсы повышения квалификации.
— А Шаповалов? — спросил я, хотя уже знал ответ.
— А Шаповалов, разумеется, предложил трансцервикальный доступ.
Конечно. Игорь Степанович всегда был ярым сторонником современных, малоинвазивных методов.
— Трансцервикальный доступ через разрез на шее, — продолжала Кобрук, выдыхая новую порцию дыма. — Эндоскопические инструменты. Видеоконтроль. Ювелирная, тонкая работа. Минимальная травма, быстрое восстановление, идеальный косметический эффект.
— И единственно правильно, — подтвердил я. — И Ерасов взбесился, потому что это было не по протоколу.
— Еще как, — она выдохнула дым. — Орал, что это «экспериментаторство на живых людях». Что Шаповалов «рискует жизнью важной пациентки ради своего эго и сомнительных научных амбиций». Что «молодые выскочки из провинции не понимают всей полноты ответственности». Что если что-то пойдет не так — он, великий Ерасов, умывает руки.
— Классика жанра, — прокомментировал в моей голове Фырк. — Этот пень боится, что молодняк его переплюнет. Видел такое тысячу раз. У них там, в этих ваших академиях, самая главная и неизлечимая болезнь — не рак, а профессиональная ревность.
Я мысленно согласился с бурундуком. Торакоскопия давно уже не была экспериментом. Это был золотой стандарт в любой приличной клинике мира. Но не все лекари готовы признать, что их любимые, проверенные методы устарели. Особенно если эти методы — единственное, что они по-настоящему хорошо умеют делать.
— Как прошла операция? — спросил я.
Кобрук замерла. Дрожащая сигарета застыла на полпути ко рту. Я видел, как что-то дрогнуло в ее лице — то ли боль, то ли ярость, то ли и то, и другое, смешанное в один ядовитый коктейль.
— Идеально, — сказала она наконец, и голос был глухим, мертвым. — Я видела протокол. Игорь сделал всё… безупречно. Гнойный очаг санирован, дренажи установлены идеально. Пациентка перенесла вмешательство без малейших осложнений.
Она произнесла это слово так, словно оно причиняло ей физическую боль.
— Время операции — час сорок минут. Кровопотеря — сто двадцать миллилитров. Это ничто, Разумовский. При торакотомии, на которой настаивал Ерасов, было бы минимум пол-литра, а то и больше.
Она говорит как автомат. Как будто читает отчет патологоанатома. Но я слышу, что стоит за этими сухими, протокольными цифрами. Гордость. Гордость за своего лучшего хирурга, который снова доказал, что он лучший. И всепоглощающая боль. Боль от того, что этот профессиональный триумф стал началом его конца.
— Послеоперационный период?
— Вот тут начинается самое интересное. Первые двое суток — как по учебнику. Вышла из шока, показатели начали стабилизироваться, начала дышать сама. Победа. Чистая, безоговорочная победа. На вторые сутки она уже встала и ходила по палате. Ела, пила, все физиологические отправления в норме. Все показатели — гемоглобин, лейкоциты — были идеальными.
Она глубоко затянулась. Рука дрожала сильнее, чем раньше.
— А на третьи сутки?
Кобрук медленно подняла на меня глаза. И в них я увидел то, что сотни раз видел у родственников пациентов, когда сообщал им самые плохие новости. Смесь животного ужаса, полного непонимания и отчаянной, иррациональной надежды, что это какая-то чудовищная ошибка.
— Катастрофа.
Она произнесла это слово тихо, почти шепотом, выдыхая его вместе с дымом.
— Утром на третий день — резкий, обвальный скачок креатинина. Почки отказали.
Я нахмурился. Острая почечная недостаточность. На ровном месте. На третьи сутки. Это… странно. Очень странно. ОПН не возникает из ниоткуда. Ей нужен мощный триггер. Шок? Сепсис? Массивная кровопотеря? Нефротоксичные препараты? Рабдомиолиз? Что-то должно было запустить этот смертельный каскад. Но после «идеальной» операции — что?
— А потом? — спросил я.
— А потом началось кровотечение, — голос Кобрук стал совсем глухим. — Кишечное. Мелена.
Мелена. Черный, дегтеобразный стул. Запах — специфический, тошнотворно-сладковатый, его невозможно спутать ни с чем и забыть до конца жизни. Кровь из верхних отделов желудочно-кишечного тракта, прошедшая через весь кишечник и переваренная желудочным соком. Но операция была в грудной клетке. Какого черта⁈
— Объем кровопотери?
— К вечеру — около литра. Гемоглобин упал со ста двадцати до семидесяти. Перелили четыре дозы эритроцитарной массы, но кровотечение не останавливалось.
Я откинулся на спинку стула. Что-то здесь категорически не сходилось.
Почечная недостаточность плюс массивное кишечное кровотечение. На третьи сутки после плановой, чистой торакоскопии. После операции на органах грудной клетки, которые находятся выше диафрагмы.
А почки и кишечник — ниже. В брюшной полости. В совершенно другом анатомическом пространстве.
— Подождите, — я поднял руку. — Давайте разберемся. Острая почечная недостаточность и желудочно-кишечное кровотечение. После торакоскопии по поводу кисты средостения. Вы понимаете, что это не имеет абсолютно никакого медицинского смысла?
— Я понимаю, — Кобрук смотрела на меня в упор. — Ты понимаешь. Любой нормальный, вменяемый лекарь это понимает.
— Тогда как…
— А вот так, — она зло, с силой раздавила почти целую сигарету в переполненной пепельнице. — Ерасов написал свое экспертное заключение. Официальное. За подписью и гербовой печатью.
Она потянулась к папке на столе, вытащила оттуда документ и швырнула его мне.
Я поймал его на лету. Развернул. Начал читать.
«…при проведении нестандартной, не входящей в протоколы методики (трансцервикального дренирования), оператор Шаповалов И. С. вызвал у пациентки неконтролируемый системный воспалительный ответ, приведший к развитию острой полиорганной недостаточности. Данная экспериментальная техника, не прошедшая должных клинических испытаний, оказалась чрезмерно травматичной для ослабленного организма, что и привело к отказу почек и развитию ДВС-синдрома с последующим желудочно-кишечным кровотечением…»
Я дочитал до конца. Медленно отложил документ. Посмотрел на Кобрук.
— Это не просто бред, — сказал я медленно, чеканя каждое слово. — Это умышленная ложь, прикрытая научными терминами.
— Я знаю.
— «Чрезмерно травматичная техника»? — я ткнул пальцем в заключение. — Да его разрез на