— Я знаю.
— И даже если — допустим на одну безумную секунду — Шаповалов умудрился повредить что-то в грудной клетке… При чем тут, к дьяволу, почки⁈ При чем тут кишечник⁈ Они находятся в брюшной полости! Ниже диафрагмы! Это два разных, герметично разделенных анатомических пространства!
— Я. Знаю, — Кобрук чеканила слова, как гвозди в крышку гроба. — Но три экспертизы подписаны. Три. Все — профессорами с безупречной репутацией. Все — лучшими друзьями и подпевалами Ерасова. И все они, слово в слово, указывают на Шаповалова.
— Подстава! — яростно взвизгнул в моей голове Фырк. — Топорная, наглая подстава! Двуногий, они его топят! Специально, методично топят!'
Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Фырк прав. Это не лекарская ошибка. Это заказное убийство. Профессиональное, юридически безупречное. Три экспертизы от «уважаемых» профессоров. Три гербовые печати. Против одного слова Шаповалова, который сидит в камере и не может себя защитить. Идеальная ловушка.
— Инквизиция приняла эти заключения к рассмотрению? — спросил я, уже зная ответ.
— Приняла, — Кобрук закурила очередную сигарету, ее руки заметно дрожали. — Квалифицировали как «преступную халатность, повлекшую за собой тяжкие последствия для здоровья пациента». Это до десяти лет заключения, Разумовский. До десяти лет.
Десять лет. Десять лет тюрьмы. За то, что посмел быть лучше, чем местное «светило». За то, что использовал современный, прогрессивный метод. За то, что спас пациентку с минимальной травмой. В этом проклятом мире профессионализм — это преступление. А зависть старых пердунов — достаточный повод, чтобы сломать человеку жизнь.
— А ваши связи? — спросил я. — Ваши рычаги? Мне сказали вы занимаетесь его делом.
Кобрук посмотрела на меня так, словно я только что спросил, почему она не позвонила лично Императору.
— Сломаны, — она выдохнула струю дыма. — Все мои рычаги давно сломаны, Разумовский. Мышкин подключил все свои контакты во владимирской Инквизиции. Результат — глухая стена. Дело ведут люди графа.
— Графа?
— Граф Минеев. Муж пациентки, — Кобрук устало потерла виски. — И это не просто какой-то богатый чиновник, Разумовский. Это старая, родовая аристократия. Их род восходит к временам Ивана Третьего. У него прямые выходы на Синод, на самые влиятельные столичные круги, на императорскую канцелярию. И он… — она помедлила, подбирая слова, — он крайне мстителен.
— Мстителен?
— Ему вбили в голову, что Шаповалов — убийца. Хладнокровный экспериментатор, который использовал его жену как подопытную крысу ради своих научных амбиций. И теперь граф считает делом чести уничтожить «провинциального коновала». Личным делом чести.
Я молчал, переваривая информацию.
Ситуация была хуже, чем я думал. Намного хуже. Это не просто медицинский спор и не бюрократическая ошибка. Это целенаправленная, хорошо организованная травля, подкрепленная деньгами, властью и слепой аристократической яростью. Профессиональная месть Ерасова, помноженная на личную вендетту графа. Шаповалова зажали в стальные клещи. И вырваться из них было почти невозможно.
— Пациентка ещё жива? — спросил я.
— В реанимации. На диализе и гемостатической терапии. Состояние тяжелое, но стабильное.
— То есть она не умерла.
— Пока нет. Но графу, кажется, уже все равно. Даже если его жена выживет — он хочет крови. Он уже всем заявил, что Шаповалов «изуродовал» её, «превратил в инвалида». Что она теперь до конца своих дней будет привязана к аппарату диализа.
— Это еще неизвестно. Острая почечная недостаточность часто бывает обратимой.
— Попробуй объяснить это графу, — Кобрук криво, безрадостно усмехнулась. — Он слышит только то, что хочет слышать. А хочет он сейчас слышать только одно: что Шаповалов — преступник и убийца. И Ерасов ему в этом подпевает.
Я встал. Прошелся по кабинету. Остановился у окна.
За чистым стеклом был обычный больничный двор. Санитары курили у служебного входа. Старенькая каталка с пациентом медленно катилась к приемному корпусу. Обычный день. Обычная, рутинная жизнь.
А где-то там, во Владимире, мой друг, мой наставник сидел в сырой, темной камере. Ждал суда. Ждал каторги. За преступление, которого он не совершал.
— Жаль, — вдруг сказала Кобрук у меня за спиной. — Жаль, что тебе так и не успели присвоить ранг повыше. С твоим званием ты мог бы хотя бы официально потребовать проведения независимой экспертизы. А простого Целителя третьего класса они и слушать не станут.
Я медленно обернулся.
— Вообще-то, присвоили.
Кобрук замерла.
Сигарета застыла на полпути ко рту. Дым тонкой, сизой струйкой поднимался к потолку. Она смотрела на меня, не мигая.
— Что?
— Мне присвоили ранг Мастера-целителя, — повторил я. — Буквально вчера. Вам, наверное, должны были прислать уведомление.
Несколько секунд она просто смотрела на меня. Потом медленно, очень медленно, словно не веря, опустила сигарету в пепельницу. Потянулась к планшету на столе. Открыла почту.
Я молча наблюдал, как ее пальцы бегают по экрану. Как меняется выражение ее лица.
Сначала — поиск. Сосредоточенность. Легкое раздражение — видимо, письмо затерялось среди сотен других.
Потом — находка. Ее глаза расширились. Брови поползли вверх.
— Мастер-целитель… — прошептала она. — Тебе двадцать четыре года… и ты — Мастер-целитель…
Она подняла на меня взгляд. В нем было что-то странное. Не радость. Не облегчение. Что-то… острое. Изучающее.
Потом ее глаза снова вернулись к экрану. Скользнули ниже. К подписи под официальным документом.
И выражение ее лица изменилось снова.
Я видел это изменение. Видел, как шок и недоверие сменяются чем-то другим. Чем-то хищным, холодным, расчетливым. Я видел, как в ее глазах, еще недавно полных отчаяния, загорается ледяной огонек. Как ее взгляд становится цепким, оценивающим.
Она смотрела на меня так, словно видела в самый первый раз.
— «Присвоить внеочередной ранг… за особые заслуги перед Империей… Личным указом Его Императорского Величества», — медленно, почти по слогам, прочитала она вслух. — Минуя Аттестационную комиссию Гильдии Целителей. Минуя все инстанции. Минуя… всё. Это очень странно, учитывая что…
Она осеклась, как будто едва что-то не сболтнула и подняла голову. Сцепила пальцы в замок перед собой.
— Что ты такого сделал, Разумовский?
В ее голосе не было ни обвинения, ни страха. В нем был профессиональный интерес. Интерес хищника, который внезапно обнаружил, что его предполагаемая добыча — не беззащитный кролик, а молодой, сильный волк.
«Не доверяй ей. У неё своя игра».
Слова Серебряного, произнесенные в трубке, всплыли в моей памяти с оглушающей ясностью. Тогда я отмахнулся от них — Кобрук была моим союзником. Моим боевым товарищем в войне против эпидемии. Женщиной, которая работала на износ, чтобы спасти наш город.
Но