Но персонал…
Персонал смотрел на нас волком.
Медсестры, спешившие по своим делам, отводили глаза при нашем приближении. Врачи, стоявшие группами у ординаторских, демонстративно замолкали и делали вид, что не замечают нас. Санитарка, мывшая пол, с недовольным ворчанием повернулась к нам спиной, преграждая дорогу шваброй.
Слово «Муром» здесь явно стало ругательством.
— Не обращайте внимания, — тихо сказал Мышкин, не сбавляя шага. — Ерасов постарался. Слухи уже разнеслись по всем отделениям. «Муромские коновалы», «экспериментаторы-убийцы»… Обычная, хорошо организованная травля.
— Эффективная, — заметил я.
— Очень. Он в этом деле мастер.
Они даже не знают нас. Не видели ни Кобрук, ни меня. Но уже ненавидят. Коллективная травля — страшное оружие. Оно не требует доказательств, только слухов, брошенных в благодатную почву страха и зависти. И Ерасов, похоже, владеет этим оружием в совершенстве.
Мы прошли несколько постов внутренней охраны. На каждом Мышкин молча доставал свое удостоверение инквизитора, и суровые лица охранников мгновенно бледнели, а спины выпрямлялись. Магия красных корочек работала безотказно.
— Граф Минеев, — говорил Мышкин на ходу, не оборачиваясь. — Про него нужно понимать главное. Это не просто очередной богатый самодур.
— А кто?
— Человек чести, — Мышкин произнес это слово так, словно ставил медицинский диагноз. — Старой. Замшелой. Почти средневековой.
— В чем разница? — спросила Кобрук.
— В мотивации, — Мышкин свернул в очередной безупречно чистый коридор. — Обычный богач злится, когда ему причиняют ущерб. Он хочет компенсации. Денег. Публичных извинений. Чего-то материального и измеримого.
— А граф?
— А граф не злится. Он мстит, — Мышкин остановился и повернулся к нам. — Для него это не эмоция. Это долг. Священная обязанность. Восстановить справедливость. Наказать виновного. Защитить поруганную честь своего рода.
— В его собственном понимании.
— Именно. Ему вбили в голову — а профессор Ерасов очень постарался, — что Шаповалов использовал его жену как подопытную крысу. Экспериментировал на ней. Ради науки, славы и собственного эго.
— Это же бред.
— Конечно, бред. Но граф в это свято верит. И теперь он считает своим священным долгом уничтожить «коновала». Стереть его в порошок. Отправить на каторгу — или хуже.
— Хуже? — переспросила Кобрук.
Мышкин посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом.
— Дуэль. Старые аристократические рода еще помнят этот обычай. Если суд, по его мнению, не даст достаточно сурового приговора… граф может вызвать Шаповалова лично.
— Но Игорь же не дворянин!
— Это можно обойти. Если очень сильно захотеть, — Мышкин снова двинулся вперед. — Поэтому я и говорю — это хуже обычной злости. С эмоциями можно работать. Они со временем выгорают. А извращенное чувство долга не выгорает никогда.
— Вот же крысы! — возмущенно взвизгнул в моей голове Фырк. — Мало того, что человека ни за что топят, так еще и гордятся этим, честью своей прикрываются!
Я был с ним полностью согласен.
Мы свернули в последний коридор, и Мышкин остановился.
Впереди были двойные распашные двери. Широкие, с матовыми стеклами. Над ними горела строгая табличка: «Реанимационное отделение. Посторонним вход воспрещен».
У дверей стояли двое.
Не врачи. Не санитары. И не больничная охрана.
Амбалы. Другого, более точного слова, подобрать было невозможно. Высокие — оба под два метра. Широкоплечие, с бычьими шеями и квадратными челюстями. Внимательные, холодные глаза. Дорогие, сшитые на заказ костюмы — стандартный размер на такие горы мышц просто не налезет. У одного под пиджаком отчетливо угадывалась кобура.
Частная охрана. Профессиональная.
— Вот и наше первое препятствие, — тихо сказал Мышкин. — Дайте мне попробовать.
Он уверенно двинулся вперед. Достал свое удостоверение. Развернул, показывая красные корочки.
— Инквизиция. Мне нужен немедленный доступ в отделение.
Охранники лениво переглянулись. Тот, что был повыше — если такое вообще возможно — сделал шаг вперед, преграждая путь. Его лицо было каменным, глаза — пустыми.
— Приказ графа. Никого не пускать.
— Я — представитель Инквизиции, — Мышкин говорил ровно, но я слышал, как напрягся его голос. — Мои полномочия…
— Мне плевать на ваши полномочия.
Охранник сказал это ровным, почти скучающим тоном. Без вызова. Без агрессии. Просто как констатацию непреложного факта.
— Приказ графа. Никого. Без исключений.
Мышкин побагровел.
— Вы понимаете, что вы препятствуете работе государственного органа? Это статья…
— Прекрасно понимаю, — охранник даже не шелохнулся. — Жалуйтесь, кому хотите. Пишите рапорты. Подавайте в суд. Приказ графа — никого не пускать.
Я видел, как Мышкин стискивает кулаки. Как белеют костяшки его пальцев. Как напрягаются мышцы на шее. Кобрук рядом со мной тоже напряглась. Я чувствовал — еще секунда, и она скажет что-то резкое. Что-то, что превратит этот холодный конфликт в открытую войну.
И тут двери реанимации с оглушительным грохотом распахнулись.
Звук был такой, словно кто-то ударил в них с разбега ногой. Створки разлетелись в стороны, с силой врезались в стены.
И из проема вылетел человек.
Нет. Не вылетел.
Он вырвался.
Как разъяренный бык на арену. Как демон из преисподней. Как ураган, вырвавшийся из своего эпицентра.
Высокий. Грузный. Лет шестидесяти, но все еще крепкий, мощный. Седые, коротко стриженные волосы. Лицо — багровое, почти свекольное от ярости. Глаза — красные, воспаленные, безумные.
Рубашка на нем была расстегнута, дорогой шелковый галстук сорван и болтался на шее, как удавка. На подбородке — щетина, на щеке — свежая, кровоточащая царапина. Граф Минеев.
Граф замер, увидев нас. Его взгляд — бешеный, почти нечеловеческий — метнулся от Мышкина к Кобрук. И остановился на мне.
— Вы, — прорычал он.
Голос был низким, хриплым. Как рык раненого, загнанного в угол зверя.
— Муромские.
Кобрук открыла было рот — что-то сказать, объяснить, попытаться успокоить.
Не успела.
— УБИЙЦЫ!!!
Крик ударил по ушам с силой взрывной волны. Эхо прокатилось по длинному коридору, отразилось от стен, вернулось.
— Вам мало⁈ — граф сделал шаг вперед. Охранники мгновенно расступились, пропуская его. — Вам мало того, что ваш коновал угробил мою жену⁈ Вы еще смеете являться сюда⁈
— Ваше сиятельство, — Мышкин шагнул вперед, подняв руки в примирительном жесте. — Позвольте объяснить…
— МОЛЧАТЬ!!!
Граф ткнул в него пальцем. Толстым, унизанным массивным перстнем с гербом.
— Ты! Инквизитор! Ты должен был посадить этого мясника! Запереть его в самой глубокой, самой темной яме! А вместо этого — что⁈ Ты водишь сюда его дружков⁈
— Мы просто хотим…
— Я знаю, чего вы хотите! — граф обвел нас бешеным, налитым кровью взглядом. — Спасти своего убийцу! Отмазать! Найти какую-нибудь юридическую лазейку!
Он сделал еще шаг. Потом еще. Я стоял неподвижно. Смотрел ему прямо в глаза.
Я видел не просто гнев. Я видел боль. Дикую, первобытную боль человека, чей мир рухнул. Который потерял самое дорогое. И которому нужен был виновный. Любой.
И Ерасов умело подсунул