Логика, конечно, была железная. Дырявая, как решето, но по-своему железная.
— Гормональные изменения могут вызывать тяжелую депрессию, — продолжал Фырк менторским тоном. — Резкие перепады настроения. Апатию. Потерю интереса к жизни. Это научный факт!
Я покачал головой. Беременность. Теоретически возможно. Но даже если и так — это не объясняло всего. Этого… фатального смирения. Этой звенящей пустоты в ее голосе. «Ты должен». Так говорят люди, которые уже сдались и не ждут ничего хорошего.
Нет. Тут что-то другое.
Ее отец? Все изменилось после его приезда. Возможно, это он что-то наплел ей и встроился как-то в ее голову. Но разбираться с этим прямо сейчас я не мог. Шаповалов сидел в камере. Его пациентка медленно умирала в реанимации. Граф Минеев жаждал крови. У меня просто не было на это времени.
Какая жестокая, злая ирония. Я убрал телефон в карман. Я спасаю чужие семьи, восстанавливаю разрушенные отношения отцов и дочерей, а моя собственная семья… она рушится. Прямо сейчас. А я даже не могу быть рядом.
— Что-то случилось? — спросила Кобрук, не отрывая взгляда от проносящегося за окном пейзажа.
— Нет, — холодно ответил я. — Всё в порядке.
Она скептически хмыкнула, но расспрашивать не стала. За это я был ей искренне благодарен.
Владимирская областная больница выросла из-за поворота, как айсберг из тумана.
Большое, монументальное здание. Четыре этажа. Тяжелый псевдоклассический стиль — массивные колонны, лепнина, фронтон с гербом губернии. Богаче, чем наша муромская. Солиднее. Официальнее.
Но что-то было не так.
Я не сразу понял, что именно. А потом дошло — атмосфера. Над больницей словно висело что-то тяжелое, давящее, невидимое. Как перед грозой, когда воздух густеет и становится трудно дышать. Ощущение затаенной беды.
Или это просто мое воображение разыгралось?
Машина остановилась у главного входа. Водитель — по-прежнему молча — открыл нам дверь.
На крыльце нас ждал человек. Корнелий Фомич Мышкин. Инквизитор. Он всегда выглядел… внушительно. Высокий, подтянутый мужчина. Безупречный, идеально сидящий костюм. Холодные, внимательные серые глаза. Непроницаемая аура власти и тотального контроля.
Сейчас от той внушительности не осталось и следа.
Он выглядел так, словно не спал трое суток подряд. Глубокие мешки под глазами. Серая, землистая кожа. Щетина на щеках — не стильная трехдневная, а именно щетина, неопрятная и клочковатая. Костюм — тот самый, безупречный — был измят, галстук съехал набок.
Но глаза… Глаза горели. Злым, упрямым, несгибаемым огнем.
— Аня, — он коротко кивнул Кобрук. Его взгляд задержался на ней на долю секунды дольше, чем того требовал этикет. Что-то короткое, молчаливое мелькнуло между ними. — Разумовский.
— Корнелий Фомич.
— Рад, что вы здесь, — он пожал мне руку. Хватка была крепкой, но я почувствовал, как едва заметно дрожат его пальцы. — Нам сейчас нужна любая помощь.
— Как Шаповалов? — спросил я без предисловий.
Мышкин поморщился, как от зубной боли.
— В одиночной камере предварительного заключения. Формально — на время проведения следствия. Фактически — уже осужден и ждет приговора.
— Он в порядке?
— Физически — да. Психологически… — Мышкин покачал головой. — Подавлен. Раздавлен. Но держится. Точнее, делает вид, что держится, — он сделал паузу. — Его жена в реанимации, сын только оправился от болезни. А он сидит в камере и не знает, что с его родными. Представляете, каково это?
Я представлял. Слишком хорошо представлял. Сидеть в бетонном мешке, зная, что твоя жена и сын едва выкарабкались. Это пытка. Изощренная, средневековая пытка.
— Какие шансы на оправдание? — спросила Кобрук.
Мышкин криво, безрадостно усмехнулся. В этой усмешке не было и капли веселья — только бесконечная горечь.
— Юридически? Почти никаких. Три официальные экспертизы. Три заключения от магистров с безупречной репутацией. Все, как один, указывают на Шаповалова. Следствие фактически закончено, дело готовится к передаче в суд.
— Эти магистры — карманные шавки Ерасова? — уточнил я.
— Естественно, — Мышкин развел руками. — Не знаю как у него это получилось. Но каждый второй хирург в этой области обязан ему либо местом, либо ученой степенью, либо и тем и другим.
— И кто-то из них посмел бы написать честное заключение?
— Посмел бы — его карьера закончилась бы на следующий же день, — Мышкин скривился. — Ерасов давно метил на место главы нового областного хирургического центра. А тут — идеальный шанс. Уничтожить сильного конкурента из провинции и заодно показать всем, что все эти ваши «новомодные методы» опасны и ведут к смерти пациентов.
— То есть это месть?
— Месть. Плюс амбиции. Плюс политика. Плюс… — он помедлил, — граф.
— Минеев?
— Он самый, — Мышкин оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто. Понизил голос. — Аня сказала, у вас есть что-то новенькое?
— Разумовский получил Мастера-Целителя, — сказала Кобрук. — Личным указом Императора.
Мышкин уставился на меня. В его уставших глазах мелькнуло что-то — удивление? уважение? Подозрение? Все сразу.
— Личным указом…
— Детали секретны, — быстро добавил я. — Но ранг — официальный. Я имею право потребовать проведения независимой экспертизы, как и любой другой Мастер, но я один из немногих кто может понять что там нам самом деле происходит. И, видимо, практически единственный, кому не страшен Ерасов.
— Это… — Мышкин медленно кивнул. — Это меняет дело. Немного. Но все равно — юридически нам крыть нечем. Три экспертизы против одной.
— Юридически — не чем, — согласился я. — Но медицински — есть.
Он вопросительно поднял бровь.
— В смысле?
— Почки и кишечник не отказывают от прокола в грудной клетке на третьи сутки, — отчеканил я. — Это физиологически невозможно. Анатомически невозможно. Причинно-следственно невозможно. Там что-то другое. И я собираюсь выяснить — что именно.
— Как?
— Мне нужно увидеть пациентку. Осмотреть ее. Изучить полную историю болезни. Проанализировать все анализы.
Мышкин нахмурился.
— Это… сложно. Она в отдельной палате реанимации. Граф приставил к ней свою частную охрану. Никого не пускают без его личного разрешения.
— Вы — инквизитор. Неужели не можете нас провести?
Он помолчал. Я видел, как в его голове идет борьба — риски против возможностей. Долг против правил. Дружба против карьеры.
— Могу попробовать, — сказал он наконец. — Это грубейшее нарушение протокола. Если узнают… — Он не закончил. Не нужно было. — Вы уверены, что найдете там что-то?
— Нет, — честно ответил я. — Не уверен. Но если там есть правда — я ее найду.
Мышкин переглянулся с Кобрук. Она чуть заметно, почти неуловимо, кивнула.
— Идемте, — сказал он. — И молитесь всем богам, чтобы нас не застукали.
Мы шли по коридорам Владимирской областной больницы, и я физически ощущал, как сгущается и тяжелеет атмосфера.
Это была большая больница. Полированные полы из плитки. Высокие потолки с лепниной. Широкие окна с цветными витражными вставками на поворотах. Современное оборудование — я то и дело замечал аппараты,