Павел Петрович. Так звали того полковника в погонах старлея на выгоревшей добела гимнастёрке. Мы с ним встречались там ещё не раз. И говорили. О многом.
Он появлялся в Кабульском госпитале с конвоями и санитарными бортами. Он сопровождал молчаливых героев, которым мне нужно было сохранить жизни. И орал, требуя и угрожая, лишь однажды, в самую первую нашу встречу. До той поры, пока я не взорвался в ответ матом, пообещав выставить его пинками из оперблока, если не заткнётся и не перестанет мешать работать мне и моим людям. И пусть радуется, что руки уже в перчатках, а то бы точно уже давно по морде получил. Неизвестный тогда полковник моментально замолчал, бросив профессионально внимательный взгляд на меня. И второй такой же, на стоявшую за моим плечом жену. Молча хмуро и отрывисто кивнул своим и вышел последним за ними.
Тогда, в тот день, был и ещё один случай. На восьмом часу операции в зал вошли двое: один с камерой, компактной, с буханку чёрного размером, явно не советского производства, и второй с микрофоном. Тот, второй, начал с порога вещать первому что-то про ошибку планирования операции, в результате которой погибло несколько сотен советских солдат, а оставшихся «прямо сейчас, передо мной, спасают афганские врачи, валящиеся с ног от усталости». Больше сказать ничего не успел. Потому что вылетел из дверей спиной вперёд, разевая рот, уронив микрофон. Прямо в руки подоспевших злых коллег полковника. Молча. После того моего удара ногой в живот говорить и даже дышать он не мог довольно долго. Руки я привычно держал поднятыми вверх. В правой была игла в зажиме. В крови были обе.
— Больно это, доктор. Больно. Кажется, будто его боль твоей становится. Знаешь, бывает, как в том кино: вот пуля пролетела — и ага. А ты будто физически чувствуешь, что в тебя, в тебя та пуля ударила. Только живёшь почему-то. Он лежит, спокойный, тихий. А ты стреляешь, бежишь, снова стреляешь, падаешь, опять стреляешь. Мёртвый. Не весь. Но с того не легче, — сухим и колючим как ветер-афганец голосом говорил Павел Петрович. После двух кружек спирта сохранивший совершенно не поменявшийся холодный блеск в глазах. Без эмоций. Без изменения мимики или тона. Как мёртвый.
И я только сейчас его понял.
Железные клыки лихозуба, вцепившиеся мёртвой хваткой в кисть правой руки чуть выше старого белого шрама. Теперь уже точно мёртвой хваткой. Глаза с крошечными зрачками, только что полыхавшие змеиной ледяной злобой, погасли. В отрубленной голове, висевшей на руке. На твёрдой, вытянутой вдоль прямого как струна тела, руке Янки Немого.
В страшно и непривычно медленной последней пляске подёргивалось тощее тело ядовитой твари. Как тот самый кисель, медленно, словно нехотя плескали струйки алого из обрубка шеи. Топтались вокруг чьи-то ноги. А я смотрел на друга-латгала, что в который раз спас жизнь великому князю. И теперь мою. Ценой своей.
Солнце смотрело на нас точно так же, как и мгновение назад. Для него не изменилось ничего. А рядом со мной умер ещё один человек. И на этот раз это оказалось гораздо, несоизмеримо больнее. Я смотрел, как отражалось в его глазах, впервые на моей памяти раскрытых так широко и как-то по-детски наивно, ясное, прозрачно-голубое чистое летнее небо. Оно было одно цвета с ними. Только вот вечное ясное Солнце в них больше не отражалось. На изуродованном давным-давно лице застыла тень счастливой улыбки. Последний раз я видел на нём такую, когда Домна принесла весть о том, что у меня родился сын. Смотреть на это было невыносимо.
Неловко, на четвереньках, я продвинулся чуть вперёд, сдвинув дальше влево тело мелкой смертельно ядовитой твари.
— Прости, друже, что не уберёг. Прости, — два наших голоса, глухих, шелестевших сухой палой листвой, оборвали все звуки вокруг. А нам со Всеславом вдруг впервые стало невозможно, непередаваемо тесно внутри. Из-за полыхнувшей ужасом лесного пожара лютой багрово-чёрной ярости. Которая грозила и, кажется, могла выкинуть из тела обе наших души́. На то, что случилось бы потом, я смотреть не хотел и вряд ли смог бы.
Протянув удивительно твёрдую руку вперёд и чуть вправо, я закрыл навсегда глаза мёртвого друга. В которых уже не было ни Солнца, ни жизни. Посмотрев на свои пальцы, увидел на них кровь. Её, оказывается, тут много было. Но мозг будто отказывался замечать.
Повинуясь какому-то внутреннему приказу, древнему, невероятно древнему даже для Всеславовой памяти, я провёл мокрыми пальцами по нашему лицу, сверху вниз. Будто скрепляя клятву. Или подписывая договор о мести, заключённый с освобожденной душой друга. Воина. Героя.
— Уводите своих.
Сейчас в голосах наших, по-прежнему звучавших в унисон, не было ничего. Ни боли, ни угрозы. Так равнодушно могла бы говорить, пожалуй, только сама Смерть.
— Помощь нужна? — князь, конунг и ярл выдохнули это в один голос, хором.
— Нет. Это наша тризна. Уводите людей. Прости за город, Свен.
— Я дарю тебе его, брат. Ян был хорошим воином. Перкунас удивится, увидев его в своих чертогах не на коне, не в лодье, а с целым городом впридачу. Под вой поверженных врагов, — старый датчанин говорил торжественно и твёрдо. — Богам сегодня будет весело.
— И жарко, — кивнул Чародей, вставая и выпрямляясь в полный рост. Не оборачиваясь на людей за спиной. Глядя на крест на крыше собора. Без злобы или ненависти. С одним лишь смертельным равнодушием.
Мы шли улицей. Слева Вар, справа Гнат. Позади — два десятка нетопырей, молчаливых и хмурых куда хуже обычного. Остальные Рысьины демоны растворились между постройками, выслушав приказы. Которые прозвучали после того, как положили Яна на чистое и сухое место, с трудом согнув в локтях его одеревеневшие руки так, чтобы меч, на котором начинала подсыхать и коричневе́ть змеиная кровь, лёг на грудь, остриём вниз.
Рибе был оцеплен в три кольца. Облавой руководили Гнатовы. После той смертельной ошибки вагров и датчан, слушали их беспрекословно. А о том, где выходили и где могли выходить из-под земли тайные норы лихозубов, поведал Нильс. Оглядываясь на замершего каменным изваянием Всеслава с сочувствием и страхом.
Возле са́мой площади из ворот вышел Ян Стрелок. Оглядел нас, подходивших молча, с одинаковыми лицами.
— Кто?
Он спросил, кажется, зная ответ наверняка. И явно не хотел слышать имя. Потому что сейчас, в эту самую секунду его земляк,