— Есть ли кому мальчонку глянуть у вас? Белоголовый такой, от здорового саксонца не отходит, да от матери-вагрянки, видел внизу, поди? — спросил без раздумий Всеслав. И тут же смутился, поняв, что сморозил невежливо.
— Не прям, чтоб видел, но понимаю, о ком ты, — дрогнула белая борода Великого волхва. Улыбнулся? Впервые такое за обе встречи.
— С тобой и глянем. Дивные смотрины выйдут, скажи кому — не поверят: на двоих шесть глаз, из них пара невидящих да пара невидимых, — он крепко задумался, а фраза прозвучала так, будто он не размышлял вслух, а цитировал кого-то. Или Кого-то.
Всеслав молчал, понимая, что деда отвлекать сейчас уже не просто невежливо, а откровенно глупо. Подобного мы с князем старались избегать. Даже получалось иногда. Реже, чем хотелось бы, кажется.
— Кроме хромоножки-Заслава из дальнего края о чём спросить хочешь, княже? — белые слепые глаза, как ни странно, как ни невероятно это звучало, смотрели в самую душу. В обе души.
— Ни о чём больше, Стоислав, — уверенно ответил Чародей. Выждав для порядка ровно два удара сердца. Не отводя взгляда от небывалого собеседника. Понимая, что ни сам он, ни оба мы вместе белому старцу не ровня. И что, несмотря на вынужденную изоляцию на острове с белыми скалами, этот дед знал и мог многое.
— Гляди-ка, ведь опять правду говорят! — вдруг весело воскликнул он, обернувшись к одному из чуров-истуканов. — Ловкие вы, ох и ловкие, в четыре уха вас слушать, двумя голова́ми думать, что говорить. И впрямь ведь не соврали. Узнать о многом хотите, а вот спрашивать — ни о чём. Хвала и честь великая Богам, довели порадоваться на старости лет. Вот уж не гадал, что обычный разговор со одним смертным так потешит и меня, и Их. Правда, смертный не сказать, чтоб один. И не прост, ох и не прост…
Белый старец перевёл невидящий взор на лепестки пламени, будто всматриваясь в то, что увидеть помянутым только что смертным было не под силу. Всеслав молчал. Вспоминая, как со слезами целовал белые скалы и землю у их подножия Эдвин Дикий, сойдя на берег. Как затянул какой-то напев, в котором, кажется, узнавались если не русские слова, то какие-то из тех, что были в ходу́ до той стародавней беды, когда раскололась на части сама земля и люди на ней, начав говорить на разных языках. Перестав понимать друг друга, называя одни и те же вещи и явления разными словами. Лишь малая часть из которых была похожа на исконную речь, доступную и понятную когда-то всем и каждому. И как спустились со скал Семеро Старших, один из которых поднял дрожавшего странника с земли, обнял, как заблудшего сына и увёл за собой. Кивнув Всеславу с отеческой благодарностью.
Взвилось и загудело пламя вечного негасимого огня, поднятое усилившимся ветром. Загудел он в скалах, и показалось, что сами они начали говорить раньше, чем зазвучала под ними человеческая речь. Которую мы со Всеславом слышали, но не ушами. Слова переплетались между собой, отражаясь гулким эхом друг от друга, как бывало и у нас. Только в этот раз голосом Великого Волхва говорили не два и не три человека. И в том, что говорили именно люди, уверенности не было никакой.
— Внемли же, князь русов. Тот, в ком живут предок и потомок, тот, чьи руки отправляют за Кромку врагов и возвращают из-за неё друзей. Вам, двум душам древнего рода, нашедшим себе место в одном теле, говорят Вечные и Незримые, Справедливые и Всемогущие. Вам, собравшим под стягом своим пять частей Белой земли, куда разошлись первые праведные люди от колыбели мира. Вам, вернувшим на эти земли мир и лад.
Это не было похоже ни на что, виденное и слышанное ни одним из нас раньше. Или позже, если говорить обо мне. Гул и рокот голосов, принадлежавших не то ветру, не то скалам, напоминал одновременно и рёв турбин двадцать первых «МИГов» на взлёте, и грохот лопастей звена «МИ-24» над Баграмом, и давящий прямо на душу звук винтов «АН-12», тех самых «Чёрных тюльпанов». Хлынувшие ледяной волной воспоминания заморозили. «Сотый» Баграмский медбат. Тринадцатый госпиталь, упиравшийся забором в аэродром. Господи, я так надеялся, что давно-давно всё это позабыл…
— Вы знаете оба о том, какой доброй и щедрой была, есть и будет Родная земля. И оба знаете, что происходит, когда кому-то приходит чёрная мысль о том, чтобы её поработить, разбить, подчинить. И как долго потом приходит она в себя. Но приходит всегда, не бывало и не будет никогда иначе. Ведомо вам и о том, кто и даже когда может надумать посягать на неё. Многое дано вам, потому и спрос с вас особый. Но до той поры, пока вы и потомки ваши будут хранить Землю, Честь и Правду — быть ла́ду на миру́. В этих вечных скалах всегда найдёте вы друзей и помощь.
Голоса́ продолжали давить, жать, гнуть к земле. Слышался в них рёв лесных и степных пожаров, после которых от спелых хлебо́в и тех, кто сеял их, не оставалось на скорбной серой земле даже пепла. Слышались крики и вой раненых и умиравших, свист сотен клинков, треск щитов, щелчки тетив и визг лошадей. Тяжкий, страшный, хрипло-надрывный вдовий крик. И волчий вой на тризне.
— Встанут, приди нужда, как нынче, плечом к плечу с вами народы с Полуночи и Полудня, с Восхода и с Заката. Многое доведётся пережить того, что ни единому смертному не под силу. Да только двое вас. Суждено Врачу убивать. Будет Воин терять друзей и близких. Но пока верят Боги в вас, как и вы в Них. И в непостижимой мудрости и любви своей велят спросить: хотите ли вы бросить груз этот? Вернуть телу одного хозяина, освободить, отпустить на покой чужую душу?
— Нет! — наши голоса грянули так, что, кажется, вздрогнули вечные скалы и отшатнулся пламень гигантского костра.
— Быть по сему. Снова порадовали вы Вечных. Мир тебе, Серый Волк Белой Земли. Мир вам обоим.
Когда мы смогли отвести взор от опадавшего на глазах оранжево-алого цветка священного костра, на скале уже никого не было. Белоглазый дед исчез. Утих ветер. Только сердце, одно на двоих, продолжало колотиться в нас также, как и прежде.
Над тихой водой плыл дымо́к. Странно, тишь стояла небывалая, даже ря́би на чёрной поверхности бухточки не было, недвижно замерли еле видимые