Канай — хан, наследник великого Кучума. Реально власть — у Кутугая. Но под невидимым, но крепким контролем Бухары. Золотая клетка, но клетка просторная, думал Кутугай.
— Мы не даём власть, — Мир Аслан взял кувшин. — Мы укрепляем то, что уже есть. Мы дадим тебе воинов — опытных сарбазов, знающих толк в ружьях. Порох — столько, сколько нужно, чтобы русские запомнили гром твоих пушек… пушки мы тоже дадим. Кузнецов из Самарканда — их сабли режут шелк на лету. Торговые пути откроются, как цветы весной. И слово… — он сделал паузу, — слово, которое услышит каждый улус от Каспия до китайских границ.
Золотой капкан захлопывался медленно, почти нежно. Все, что нужно для удержания власти, лежало перед Кутугаем как спелые яблоки. Но каждое яблоко росло в чужом саду.
Посол понизил голос до шепота, и Кутугаю пришлось подать корпус вперед:
— Кто говорит от имени эмира — говорит для всей степи и всех бескрайних земель Мавераннахра. Кто говорит без него — говорит только для себя, и голос его теряется в ветре.
Истина резала как нож. Без Бухары Кутугай — просто старший среди мурз, обреченный ежеминутно озираться, чтобы не быть убитым. С Бухарой — тот, чье слово признают от Каспия до Иртыша, от Урала до Тянь-Шаня.
Кутугай долго молчал. В тишине слышалось только потрескивание огня да далекое ржание коней. Обычная ночь в становище, но после нее все изменится.
— Пусть будет так, — произнес он наконец с решимостью человека, переступающего через собственную тень. — Хан — Канай, сын Кучума. Но говорить за него буду я.
Мир Аслан едва заметно улыбнулся — улыбкой человека, получившего именно то, за чем пришел:
— Тогда пусть врач сделает то, что судьба уже решила.
Слова прозвучали тихо, как последний выдох, и больше не повторялись. Но оба понимали их смысл, висевший в воздухе подобно запаху полыни перед грозой — речь о смерти Кучума.
Посол взял кувшин с зеленым чаем и влил ароматную жидкость в чашу Кутугая. Чай был из лучших сортов, что везли караваны через Ферганскую долину. Старый мурза принял чашу обеими руками — древний жест уважения — и сделал один глоток. Показавшийся горьким чай обжег горло. Древний ритуал совместного решения судьбы народов был завершен. Они больше не спорили за власть — они поделили её, как опытные мясники разделывают тушу.
— Скоро гонцы отправятся во все улусы, — произнес Кутугай, отставляя чашу. — Пусть знают: хан умирает, но ханство живет.
— И будет жить, — подтвердил Мир Аслан, поднимаясь на ноги. — Я пойду проведать своих людей. Думаю, табиб скоро вернется с вестями.
Последние слова прозвучали почти небрежно, но оба понимали их вес. Табиб — врач из свиты посла — сейчас находился у постели Кучума.
Кутугай остался сидеть, глядя в пустую чашу. На дне остались чаинки, сложившиеся в причудливый узор — гадатели разглядели бы в нем судьбу, но Кутугай видел только то, что уже совершилось. Сделка заключена. Сибирское ханство сохранит видимость независимости — знамена, ханский титул, видимость собственной воли. Но душа его, его истинная сила, будет принадлежать Бухаре. А он, Кутугай, не из рода Чингиза, станет истинным правителем при мальчике-хане. Цена власти оказалась именно такой, какой он ее себе представлял.
Посол вышел из шатра неспешно, без оглядки — как уходят те, кто уверен в завтрашнем дне. Полог опустился за ним бесшумно. Оба знали исход этого вечера, расписанный как по нотам: Канай станет ханом на словах, Кутугай — в действительности, Бухара — невидимой владычицей Сибири.
За стенами шатра поднялся ветер. Гроза шла в степь, и с ней — новое время.
* * *
…Карабек сквозь ветви продолжал наблюдать, как казачьи струги медленно приближались к отмели. Весла мерно рассекали темную воду, и каждый всплеск отдавался в висках частым биением крови.
Не отрывая взгляда от реки, мурза нащупал в кожаном мешочке на поясе свернутый кусок ткани. Его пальцы скользнули по шелковистой поверхности. Отрез бухарской материи, тонкой, цвета спелой вишни.
Мурза медленно развернул ткань, держа ее обеими руками. Полоса была длиной в локоть, и когда он растянул ее между кулаками, нити заиграли в пробивающихся сквозь листву солнечных лучах. Старики учили, что звук рвущейся ткани в тишине леса разносится дальше крика и свиста, но слышат его только те, кто ждет. Чужое ухо примет его за треск сухой ветки или шорох крыльев вспугнутой птицы. Это был древний, уже полузабытый татарский сигнал к началу боя из засады.
Карабек перехватил ткань покрепче, готовясь к резкому движению. Его дыхание стало совсем тихим, почти неслышным. Струги уже остановились. Мурза видел казаков на их бортах. Сейчас. Совсем скоро.
* * *
Глава 15
* * *
…Густой воздух шатра, пропитанный запахом крови и горьких трав, колыхался от порывов степного ветра. Хан Кучум лежал на расшитых подушках, грудь его едва приподнималась в неровном дыхании. Сквозь расстегнутый халат виднелась повязка, уже пропитавшаяся темными пятнами. Пуля застряла где-то глубоко, и татарские лекари лишь разводили руками.
Полог шатра отодвинулся, и вошел Мирзабек-табиб из далекой Бухары. Его ждали. Со страхом или с надеждой — сказать было трудно.
Татарские лекари поспешно отступили в сторону, склонив головы. Один из них попытался было заговорить:
— Почтенный табиб, мы делали все, что могли. Настои из полыни и конского жира, припарки из…
Мирзабек лишь поднял руку, и тот осекся. Бухарец подошел к ложу хана, опустился на колени рядом. Его тонкие и быстрые пальцы осторожно отодвинули повязку. Рана была рваная, с почерневшими краями. Пуля вошла правее сердца, застряв между ребрами.
Кучум застонал, веки его дрогнули. На миг блеснуло сознание, взгляд попытался сфокусироваться на склонившемся над ним человеке.
— Кто… ты? — прохрипел хан. Губы его были сухими и потрескавшимися.
— Я врач. Из Бухары. Эмир прислал меня с посольством, — голос Мирзабека звучал абсолютно ровно и спокойно, без малейшего подобострастия.
Кучум попытался что-то сказать еще, но силы оставили его, и глаза снова закрылись. Мирзабек достал из кожаной сумки у пояса небольшой пузырек из мутного зеленоватого стекла. Жидкость внутри была темной, почти черной, и при движении оставляла маслянистые следы на стенках сосуда.
Татарские лекари переглянулись. Старший, седобородый Ибрагим, которого в ставке считали самым искусным, осторожно приблизился:
— Что это за зелье, уважаемый? Мы никогда