— Я понимаю.
Старый шаман снова закрыл глаза, и в юрте воцарилась тишина, нарушаемая только треском поленьев в очаге. Где-то вдали выл волк, и этот вой казался предвестником грядущих перемен, которые навсегда изменят судьбу Сибирского ханства.
* * *
Густой туман стелился между стволами вековых кедров, когда мурза Карачи и Кум-Яхор шли по едва заметной тропе. Позади двигались десять татарских воинов в кожаных доспехах. Между мурзой и шаманом семенил переводчик — худощавый татарин с бегающими глазами, владевший множеством местных языков.
Лес молчал. Даже птицы затаились, чуя неладное. Карачи остановился на краю небольшой поляны, заросшей жухлой травой и окружённой елями. На противоположной стороне, у поваленного ствола, сидели пятеро русских — оборванные, заросшие, с глазами загнанных зверей. Завидев татар, они медленно поднялись, сбившись плотнее.
— Это они? — спросил Карачи, не сводя взгляда с бродяг.
— Они, господин мурза, — сказал переводчик. — Они сами предложили нам свою помощь.
— После того, как поняли, что здесь им делать нечего, а до Москвы добраться сил не хватит, — усмехнулся Карачи.
Затем кивнул:
— Спроси их имена. И откуда они.
Переводчик нахмурился, шагнул к русским и заговорил, коверкая слова:
— Мурза Карачи хочет знать ваши имена. Говорите по очереди. И как здесь оказались.
Первым выступил коренастый мужик с медвежьей походкой:
— Андрей я. Андрей Косолап. Из Вологды. Приказчика убил. С охотниками за Камень ушёл, да отстал. Вот и оказался здесь.
Вторым заговорил высокий жилистый мужчина:
— Фёдор Серпуховец. Лихим кличут. Стрелец был в Казани, за пьянство и драки сослали. Из острога сбежал. В Сибири долго кочевал.
Третий был, сутулый, со скособоченной рожей.
— Михайло Кривоног. Из Нижнего Новгорода, дьячка сын. Воровстве церковном обвиняли — бежать пришлось. Грамоте обучен: могу читать и писать.
Четвёртый — крепкий, с чёрной бородой, — коротко бросил:
— Игнат Чернобород. Из-под Мурома. Шайку держал, обозы на Волге грабил. Воеводы пришли — людей моих перебили. Остатками за Камень ушёл, да всех растерял в стычках.
Последний, низкий, коренастый, с мозолистыми руками, сказал тихо:
— Савелий Плотник. Ремесленник я, руками работать умею. В поджоге двора обвинили — бежать пришлось.
Карачи шагнул вперёд. Его богатый халат, расшитый серебряными нитями, резко контрастировал с лохмотьями русских. Он заговорил, и переводчик передал:
— Русские, вы теперь среди татар. Как вам живётся?
Бродяги переглянулись. Первым ответил Фёдор Лихой:
— Хорошо живём, господин мурза. Кормят, не обижают. Спасибо за милость. Всяко лучше, чем в лесу, как звери дикие. Поначалу страшновато было, конечно, а сейчас — нет. Спасибо великому хану за все!
Остальные согласно закивали.
Карачи довольно улыбнулся.
— Запомните: будете выполнять приказы — останетесь живы, будет пища и кров. Может, и награда. Но ослушаетесь — умрёте медленно. Предателей мы наказываем жестоко. Вы видели.
Русские побледнели. Они действительно видели — и посаженных на кол, и обезглавленных. И знали, насколько легко здесь оказаться в немилости.
— Ясно? — холодно спросил мурза.
— Ясно, господин, — ответили хором.
— Теперь слушайте шамана, — добавил Карачи.
Кум-Яхор поднял голову. Его голос шуршал, как сухие листья:
— Духи леса шепчут о вас. Вы потеряли землю и богов. Но у вас есть шанс обрести новую жизнь. Не упустите его. Я скажу, что вам нужно сделать. И горе вам, если узнает об этом кто-то еще.
Шаман обвёл их взглядом. Русские переминались с ноги на ногу и со страхом посматривали на мурзу и шамана. Татарские воины стояли неподвижно, держа ладони на рукоятях сабель. Лес вокруг затаил дыхание.
Кум-Яхор заговорил уже по-татарски, и переводчик передал:
— Хан Кучум знает о вас. Он знает, что вы предали своих. Но знает и то, что предатель, которому некуда идти, может стать самым верным слугой. У вас нет выбора: или служба, или мучительная смерть, — произнес мурза.
— Вы поняли? — добавил он.
— Да, — закивали бродяги.
— Ждите. Вас накормят. Скоро все узнаете. Запомните: глаза хана видят всё, уши хана слышат всё. А потом мы с вами еще поговорим, скажем, что нужно сделать.
Русские поклонились неуклюже и ушли в лес. Карачи усмехнулся:
— Жалкие псы. Но и бешеная собака может укусить врага, если её натравить.
Кум-Яхор кивнул:
— Отчаяние делает людей послушными. Эти пятеро уже мертвы для своего мира. Но страх и жажда жизни — хорошее начало.
Карачи махнул рукой, и отряд двинулся обратно.
* * *
Глава 9
* * *
Московское утро выдалось холодным — осень уже стояла у порога. Караул Спасских ворот поднял бердыши и расступился. Приказной дьяк, худой, в лисьем воротнике, долго вертел в руках грамоту с печатью, поднося её то к глазам, то к свету, словно проверял подлинность не только бумаги, но и самого права казачьего сотника переступить священный порог. Наконец, он коротко кивнул.
— Велено пустить.
Черкас Александров, пригладив усы, снял шапку, перекрестился на икону над створкой — Спас Нерукотворный смотрел строго, но милостиво — и переступил порог.
Гулкий двор Кремля встретил смешением запахов: воска от множества свечей в соборах, едкого дыма от печных труб и мокрой шерсти от бесчисленных шуб и кафтанов. Где-то на колокольне Ивана Великого тянули мерный, долгий звон — не то к заутрене, не то к какому-то дворцовому сбору. Звук разносился над белокаменными палатами, отражался от золочёных куполов, словно небесный глас напоминал всем входящим о величии места.
Черкас шагал в новом кафтане из алого сукна — он вез его, не надевая, с Кашлыка, тщательно спрятав от непогоды.
— В столицу — не в рваной походной, — напутствовал его Ермак. — Там на одежду смотрят прежде, чем в глаза заглянут.
Кафтан сидел ладно, но непривычно — плечи стягивало от жёсткого воротника, а медные пуговицы казались тяжёлыми, как грузила. Кожаный пояс, сабля в ножнах с насечкой, нож булатный — всё это сняли ещё у ворот. Стрелец с рыжей бородой долго и внимательно описывал каждую вещь, словно это было не оружие воина, а драгоценности.
— Сабля кривая, турецкой работы, на клинке насечка, ножны кожаные с медью, темляк шёлковый…
Оружие унесли в караульную — «получишь при выходе, коли всё мирно пройдёт». На поясе остался только мешочек с грамотами, где сургучные печати хвостами свисали наружу — вот что теперь было оружием важнее стали.
Проводник — молчаливый подьячий с гусиным пером за ухом и чернильным пятном на щеке, вёл его через сенцы и переходы к приказным избам. Ноги тонули в толстых половиках, стены были обиты сукном, в углах теплились лампады перед тёмными ликами святых. В одном из переходов