До зимы было еще далековато, но шуба для московских бояр была не только одеждой, но и показателем статуса. А ради него можно и жару потерпеть.
— Разрядный приказ, — бросил проводник негромко, останавливаясь перед массивной дубовой дверью с железными скобами.
Там, объяснил он скороговоркой, положено отмечать ратных людей, записывать их, назначать на должности, определять жалованье.
— По чьим делам — земля, служба, воинские чести и вины, — добавил он, словно читал по памяти из какого-то устава.
Черкас видел такие избы в Перми у Строгановых, и в других местах, где писцы так же скребли перьями, записывая в толстые книги имена служилых, привезенные товары и прочее. Но московская изба была иная — потолки выше человеческого роста в два раза, печи выбелены известью до сияния, окна не с мутной слюдой, а с настоящим стеклом, через которое виден двор с суетящимися людьми.
На стенах — образа в серебряных окладах с каменьями, перед ними лампады с ровным огнём, не чадящие, на чистом масле. Даже воздух иной — не просто тёплый, а какой-то важный, пропитанный значительностью происходящего.
В приёмной было людно и душно. У стен на лавках сидели и стояли просители всех мастей: боярские люди в дорогих кафтанах перешёптывались о каких-то поместных делах; городовые головы из северных уездов — бородатые, основательные — молча ждали своей очереди.
В углу примостился татарин-толмач в полосатом халате, перебирая чётки и что-то бормоча себе под нос; рядом с ним бородатый литвин в тёмной шапке изучал какую-то грамоту, водя пальцем по строчкам. Все говорили полголоса, как в церкви, и от этого многоголосого шёпота создавалось ощущение улья, где каждая пчела занята своим делом.
Посередине длинного стола, покрытого красным сукном, восседали дьяки — трое пожилых, с седыми бородами, и двое помоложе. Перед ними горами лежали свитки, грамоты, челобитные. Они раскладывали дела, как купцы товар: «ясак с верхотурских волостей» — в одну стопку, «служилым людям на корм и жалованье» — в другую, «о бунте в пермском уезде» — в третью. На каждом свитке ставились заглавья киноварью, тянулись восковые печати на шёлковых лентах — красных, синих, зелёных.
Черкас подошёл к столу, дождался, пока один из дьяков поднимет на него взгляд, и, представившись, отдал грамоты: строгановскую «о послании казачьего атамана с войском на присоединение Сибири к Царству Русскому», Ермака — «об отправке сотника Черкаса Александрова в Москву с вестями о взятии Сибирского царства», список добычи, составленный самим Ермаком неровным почерком, письмо от отца Игнатия — «о крещении остяков и вогулов и о нужде в церковных книгах и утвари».
Дьяк принял бумаги, пробежал глазами печати, кивнул младшему, и тот начал заносить в книгу: «Явился в Разрядный приказ казачий сотник Черкас Александров…»
— Сядешь в сторонке, сотник, — шепнул подьячий, тот самый, что привёл их. — Государев указ на допуск есть, окольничий Никита Романович наряд скажет, когда будет твой черёд. Смирно сиди, не болтай, на бояр не пялься.
Черкас сел у стены, на лавке, где теплился жар от печи. Кафтан на плечах казался тяжёлым, чужим, словно не одежда, а трофейный доспех не по размеру, отчего в нем двигаться тяжело и непривычно.
В груди было тесно — не то от духоты, не то от волнения, которое Черкас старался не показывать. Он попробовал выдохнуть размеренно, словно перед боем: «раз-два, раз-два», как когда-то в юности его учили старые казаки: «Дыши ровно, тогда и рука не дрогнет, и голова ясной останется».
Черкас взглянул на людей в палате, изучая их, как изучал когда-то татарское войско перед сечей. Один из бояр — в дорогом парчовом кафтане, с нашитыми жемчугами лентами на груди — смотрел на Черкаса так, будто через щёлочку в щите: испытующе, холодно, оценивающе. Черкас встретил взгляд прямо, не отводя глаз.
Пусть думают, что хотят — его дело говорить по существу: земли за Уралом бескрайние, богатые, и для удержания всего этого богатства нужна твёрдая царская рука и войско надёжное, а не боярские споры да интриги московские.
Дверь чуть скрипнула — прошёл чинный ряд стрельцов: алые кафтаны сидели как влитые, бердыши на плечо взяты одним движением, шапки с собольими околышами. Пахнуло улицей, мокрым снегом и ещё чем-то знакомым — порохом. Видать, учения проводили или салют какой готовили.
Один из стрельцов, проходя мимо, на миг задержал взгляд на Черкасе — молодой ещё, безусый почти, но в глазах было любопытство и что-то вроде уважения: узнал своего, воина. Черкас кивнул еле заметно, по-товарищески. Он знал цену стрелецкому караулу — и как они охрану держат несокрушимо, и как умеют молча, без лишних вопросов привести в исполнение то, что велено сверху, будь то арест боярина или захват вражеской крепости.
В палате был свой порядок, негласный, но жёсткий, как устав воинский: сперва дьяки «вносят» дело на стол, раскладывают бумаги, читают вслух суть. Затем окольничий или думный дьяк решает — кому дело на доклад, когда ввести просителя, какие ещё справки потребовать.
К царю, говорили шёпотом соседи по лавке, нынче водят через сени Грановитой палаты — там шаги глушат тканые ковры персидские, стены украшены золочёной резьбой по белому камню, а свет от сотен свечей такой яркий, что глазам больно. Но решает всё равно не царь Фёдор, известный своим благочестием и слабостью к церковным службам, а Борис Фёдорович Годунов, шурин государев, опекун и фактический правитель, перед коим дрожат даже те, кто привык никого не бояться.
Вчера вечером Черкасу уже дали знать: «Государь Фёдор Иванович милостиво велел сотника допустить до своих очей. Борис Фёдорович изволил пожелать слушать о сибирских делах особо». Эти слова были сильнее любой охранной грамоты, вернее медной пищали, крепче сабельного клинка.
Черкас ещё раз перебрал в уме, что скажет. Не пространно — речь должна быть короткой, как удар: «Бью челом, государь, от имени атамана Ермака Тимофеевича и всего казачьего войска. Ермак с товарищами разгромил Кучумову силу всё лето и осень, взял город Искер в день Покрова Богородицы, обложил ясаком окрестные селения. Да удержать завоёванное трудно — людей у нас осталось меньше четырех сотен, пороху нет, свинец весь вышел, зима сибирская надвигается жестоко, а от бухарцев и ногайцев подмога Кучуму большая идёт, весной навалятся. Велено просить у государя милости — прислать людей ратных хотя