— Собаки… — Ермак задумчиво вздохнул. — Собаки — это плохо.
— В Карагайлыке душ четыреста, не меньше, — сказал Федор Толмач. — Много баб, стариков, детей. Воинов своих — около полутора сотен. Оружие — как обычно. Сабли, луки. Но главная сила — не они.
— А кто? — нахмурился Мещеряк.
— Кучумовы ратники, — мрачно сказал Степан. — Четыре десятка отборных. В доспехах, с саблями блестящими. Они там заправляют. Местные перед ними — как овцы перед волками. Видели мы их: на конях, при оружии, и днём, и ночью.
Матвей почесал затылок.
— Не доверяет, похоже, Кучум местным… оставил своих, что следили.
— А что с пленником? — в голосе Ермака прорезалось нетерпение. — Видели Кольцо?
— Самого не видели, — признался Игнат. — Но есть место, где, похоже, пленного держат. Изба почти в центре улуса, шагов двести от берега. Крепкая, из хороших бревен, с узким окном. У стен всегда трое дозорных, меняются исправно. На месте не сидят, обходят избу. Каждый из них свою стену сторожит, а четвертой стеной она к другой избе прилегает, там печь, ей тюрьма Ивана и отапливается зимой. В ней люди.
— Других мест, где могли бы быть пленные, мы не увидели, — добавил Степан. — Если Иван там, то только в той избе, больше негде.
В избе повисла тяжёлая тишина. Лишь поленья потрескивали в печи да ветер гудел в щелях.
Степан развёл руками:
— Пробраться туда тайком невозможно. Собаки настороже, часовые не зевают. Поднимется тревога — весь улус вмиг на ноги. Кучумовы ратники первыми подоспеют. Завяжется бой… может, победим, может, нет — зависит от того, сколько людей от нас будет и сможем ли незамеченными подойти. Мне кажется, внезапно никак не получится. И дозоры стоят, и собаки посторонних заметят.
— Прямая атака — верная погибель, — поддержал Игнат. — Улус большой, изба в середине. Пока доберёшься — все сбегутся. Да и малой группой не подберешься. Сначала собаки учуют, потом люди увидят. Костер перед той избой горит ночью. И не только там, много костров пытает. Караулят улус с разных сторон. Десятка два татар не спит, сидит на страже.
— Силой не возьмём, — подтвердил Фёдор Толмач. — Только хитростью. Только что придумать, я не знаю.
Ермак медленно провёл ладонью по бороде, разглаживая седые пряди. Все понимали ситуацию. Бросить своего — нельзя. Но и что делать — непонятно. Большой отряд привести нельзя — весть мигом разнесется, и уведут Ивана в куда-нибудь, где его никогда не найти. Окружить улус сил у нас не хватит, даже если представить, что это возможно, и послать весь отряд, бросив охрану Кашлыка.
Ермак молча поглаживал бороду и хмурился. Прохор Лиходеев сидел неподвижно, глаза его, как две тёмные щели, упёрлись в доски пола. Я сам перебирал в уме варианты: налёт, диверсия, отвлечение… и каждый рушился о простой факт — слишком много людей, слишком надёжная охрана.
Первым молчание нарушил Мещеряк. Он сидел боком, закинув ногу на ногу, и щурился.
— Нет, так мы ничего не сделаем, — протянул он. — Надо, чтоб свой человек был в улусе.
Я вздрогнул. Свой человек? Это уже похоже на то, что в моём мире называли агентурой. Все замечательно, но откуда его взять?
— Что за свой человек? — недоверчиво буркнул Ермак. — Где ж мы его возьмём, Матвей? Из земли выкопаем?
Мещеряк не ответил на вопрос и продолжил то, с чего начал:
— Другого пути всё равно нет. Кто-то должен быть там, внутри. Знать, что происходит, выяснить, Иван там или кто. Может, нож ему передать.
— Не понимаю… — развел руками Прохор Лиходеев. — Татаре чужого в улус пустят, как же!
— Проверяют, да не всех, — отрезал Мещеряк. — Торговцев принимают, ремесленников. У кого руки в деле — тому всегда найдётся место.
— А откуда нам взять согласного на это торговца или плотника, не скажешь? — с грустным ехидством проговорил Ермак.
— Скажу! — неожиданно для всех ответил Матвей. — Да, скажу!
Глава 22
* * *
…Топор в руках Хасана пел привычную песню. Удар — и щепка летит в сторону; ещё удар — и бревно начинает обретать нужную форму. Сорок три зимы минуло с тех пор, как он появился на свет в небольшом улусе в двух днях пути от Кашлыка. Сорок три зимы, и последние пятнадцать из них — в одиночестве.
Река забрала Гульнару весенним половодьем. Она пошла стирать бельё к быстрой воде и поскользнулась на глинистом берегу. Течение подхватило её раньше, чем кто-то успел сбежать на крик. Хасан тогда работал в соседнем улусе — ставил дом зажиточному купцу. Когда вернулся, жену уже похоронили. С тех пор он жил один, на краю поселения, где лес подступал вплотную к человеческому жилью.
Соседи считали его странным. Мог среди работы внезапно замереть и долго смотреть в одну точку, будто прислушиваясь к тому, что слышал один он. А еще — его уходы. Без предупреждения Хасан брал топор, нож, огниво и исчезал в чащобе. Неделями его не видели. Возвращался молчаливый, с потемневшим лицом, садился за работу и трудился с удвоенным усердием, будто наверстывая пропущенное.
— Джинны его водят, — шептались старухи, когда он проходил мимо.
— Горе ум помутило, — качали головами мужчины.
Но плотником Хасан был отменным. Его руки творили с деревом чудеса. Резнь по дереву напоминало застывшее кружево. Двери, сделанные им, не скрипели и не перекашивались спустя годы. За это его терпели, несмотря на странности.
…В тот злосчастный день на исходе лета сборщики податей хана Кучума явились раньше обычного. Трое всадников в богатых халатах, с саблями на поясах, въехали в улус, когда солнце ещё не достигло зенита. Хасан как раз заканчивал новые ворота для мечети — последние штрихи резьбы, последние удары молотка.
— Эй, плотник! — окликнул его старший, толстый мужчина с редкой бородой. — Где твоя подать великому хану?
Хасан молча указал на дом. Он заранее приготовил положенное: мешок зерна, несколько шкур, серебряную монету, вырученную за недавнюю работу. Сборщикам показалось мало.
— Только это? — старший пнул мешок. — Думаешь, великий хан будет доволен такими крохами?
— Отдаю, что положено, — спокойно ответил Хасан.
— Что «положено», решаем мы! — рявкнул второй, молодой воин с тонкими усами.
Они вошли без приглашения. Перевернули сундуки, сняли со стены старый дедовский кинжал в серебряных ножнах — единственную память об отце. Забрали запас муки на