— Значит, вы ошибаетесь.
— И все то, что произошло с Нечаевой в час вашего ареста, простая случайность?
Видя, что я не собираюсь откликаться, он приподнялся в кресле и, облокотясь о стол, заглядывая мне в лицо, понизил голос:
— Случайность — ваш арест вблизи квартиры швеи, случайность — хранение у этой женщины вот этих бумажонок… — Он порылся в стопке и кинул мне одну из последних листовок подполья. — Словом, сплошная игра случайностей… чорт возьми!
Он снова завалился в кресло.
— Видите, я не скрываю от вас ничего… Тогда как мог бы обойти молчанием многое, играть с вами…
Он умолк, заметив, что я не слушал его. Я действительно едва разбирал последние его фразы, проделывая (чтобы оставаться невозмутимым) нелегкую внутреннюю работу. Марфуша в плену! Никогда не увижу, не услышу ее, еще одно отважное сердце перестанет или, быть может, уже перестало биться.
Я опустил глаза, представив себе Марфушу тут, у моего кресла, подле себя. «Ничего, ничего, Никита, крепись!»
И еще:
«Ты же знаешь, что, и умирая, я буду с вами!»
Марфуша говорила, как если бы в самом деле была рядом, дышала в лицо мне, поглаживала рукою голову мою. И — странно! — только теперь, только накануне печальной развязки, я вдруг понял, благодаря чему дорожил всякою возможностью побыть вблизи швеи, благодаря чему теплее становилось у меня на сердце подле нее. Анна! Она жила в каждом жесте Марфуши, в каждом ласковом слове этой девушки, ко мне обращенном. Так, нередко переживая разлуку с любимой, мы ищем и угадываем ее даже в случайно кинутом из чужого окна горячем взоре, даже в подслушанном мимоходом уличном девичьем смехе. А ведь Марфуша была подругою Анны, и они обе несли ношу общей работы, такие близкие, такие родные мне, что и теперь, прощаясь в своих мыслях с девушкой, я хоронил вместе с нею волнующую тайну своей юности, все лучшее, что было в любви, в подвиге, в наших надеждах.
Человек по ту сторону стола вновь о чем-то спрашивал меня, и я должен был прислушаться, хотя бы для того, чтобы знать о других, близких мне людях. Но он хотел слышать меня, его интересовал какой-то Бежецк, неведомый мне городок, в котором когда-то кого-то я будто бы покинул.
— Припомните, господин Панфилов!
Опять в мутноватых воспаленных глазах проблеснуло любопытство, человек даже припал грудью к столу. Что же ему надо, чего он добивается от меня? Не пора ли прервать эти выспрашивания, дать понять ему раз и навсегда, что старания его напрасны?
Мое молчание, подчеркнутое замкнутым, неподвижным взглядом, начинало бесить человека во френче. Но и теперь он сдерживал себя, подкрадываясь ко мне и как бы опасаясь спугнуть меня. Он мог просто прихлопнуть свою жертву, но, повидимому, я был нужен ему нетронутый, со всем моим оперением и раскраской: сачок в руках охотника настороженно медлил. И на какой-то момент вдруг мне почудилось, что человек этот, не сомневаясь в своей силе, поджидал что-то, более любопытное, чем возможность покончить со мною.
Ему хотелось знать, помимо всего прочего, о моем положении в обществе до революции, о семье, о привязанностях.
— В конце концов, — говорил он, торопясь, точно кто-то мог помешать ему, — в конце концов, каждый живет не одними лишь абстракциями, именуемыми долгом, честью и прочее. У вас, как и у меня, Тышко-Судковского, были близкие сердцу люди… Например, любимая женщина… В такие годы, как ваши…
Я медленно поднялся из кресла, имея, вероятно, вид человека, которому опостылело соседство другого.
Он в свою очередь встал; от меня не скрылось то, как его глаза вспыхнули неприязнью. Но и в этот раз он не повысил голоса, только крепче ухватился за стол и взглянул так, как если бы готов был уничтожить меня. Голосом, подрагивавшим от сдержанного волнения, он проговорил:
— Мы не кончили… Скажите: среди женщин, которых вы знали, не знакома ли вам… — Он медлил, упершись в меня взглядом, облизывая кончиком языка ус. — Не знакома ли вам некая… носящая имя… Анны?
С шумом кровь хлынула мне в голову, и вслед я ощутил дыхание ледяного сквозняка внутри. Фуражка, которую все время я держал при себе, выпала из моих рук, и неуклюже, чувствуя, как никогда раньше, костлявую свою долговязость, я полез к ножкам кресла.
«Он закидывает петлю! — стучало мне в голову. — Мертвую петлю…» Вслух, выпрямившись, я выцедил сквозь зубы:
— Это все?
Отвечая мне, он нахмурился и даже, как мне показалось, вздохнул. Собственно, никакого вздоха не было, он лишь вобрал в себя воздух и выпустил его, вздувая пушистый навес усов.
— Все, чорт возьми, если не иметь в виду некоторой безделицы… жизни близкой вам особы!
Он снова завалился в кресло, достал из бокового кармана щеточку с зеркальцем на тыловой стороне и принялся очесывать, приглаживать усы.
— Вы отлично владеете собою, господин Панфилов, и это, вероятно, нравится в вас молодым девушкам. Сильная… хе-хе… натура! Но перейдем к делу… Сядете вы или нет? Я не умею разговаривать, когда передо мною торчат.
Я подвинул к себе кресло. Он удовлетворенно хмыкнул, кинул зеркальную щеточку в сторону.
— Чтобы не тратить излишне время, ограничусь сообщением: та, о которой говорю, открыта нами. Возможно, что в своих показаниях она правдива. Возможно, это действительно одна из увлекающихся натур, для которых главное в человеке не его убеждения, а тот героический налет, который… Вы понимаете? Так вот, уличенная в общении с вами, она клянется, что не участвовала в ваших… затеях, а только… только была прилежна к вам… сердцем.
Он потянулся к щеточке и снова поглаживал, причесывал усы.
— Не думаю, что и теперь вы будете молчать, обрекая тем самым вашу… вашего друга сердца!.. Что, собственно, было у вас? — Он выжидающе откинул руку со щеточкой. — Если вы в свою очередь питали серьезное чувство, то теперь прямая ваша обязанность помочь несчастной девушке — подтвердить ее показания.
Чем больше он говорил, тем меньше узнавал я Анну.
Анна Рудакова, захваченная врагом, выступает перед ним в роли невинного агнца, клянется в своей непричастности нашему делу, ожидает милости. Нет, френч этот совсем не знал Анны! Он судил о ней по многим, знакомым ему, женщинам.
Я представил себе ее здесь, на этом самом месте, лицом к лицу с этим человеком, и восхищение перед непреклонностью и силой, какие исходили от Анны, от вскинутой независимо головы ее, от серых, как сталь, глаз ее, охватило меня.
Я глядел на человека во френче,