С песенкой, с посвистом, рысью выезжаем за ворота, подымаемся в слободу. Вдали, на задах улицы, сивые клубы дыма. Сторонимся перед обозом с провиантом, спускаемся к Проломенскому мосту. Всюду на пути — следы недавнего кровавого сражения. Ползут, увязая в песках, телеги с сидячими, лежачими ранеными, с женщинами, шагающими при телегах за кучеров. Пылят берегом, по отмелям, отряды стрелков с винтовками на плечах, скачут, дробно и глухо топоча, всадники по мосту, а там, за мостом, на той стороне реки, людские толпы, вереницы тачанок, верхоконные на углу, у каменного двухэтажного здания, с развевающимся алым полотнищем под кровлей.
— Штаб! — кричит мне Ермил, показывая плеткою на алое полотнище.
— Дементьев где теперь? — спрашиваю.
— Дементьев присутственные места берет… Почту, телеграф… Ясно? А это вот пугало Авенира Зотова! — скалит Ермил зубы в сторону сбоченившейся при въезде на мост бронемашины. — В ремонте стояла, наши с ремонтом-то не спешили, а он, Авенир, цап-царап машину — и в дело ее… Колдун — не мастер! Сам к мосту вывел… Орудий при ней никаких, один пулеметишка, а белые от нее… сломя голову… Пугало и есть!.. Эх, брат, про все не расскажешь… Ладно, выедем в поле, доложу! Жрать охота? — склоняется он ко мне и, не ожидая ответа, извлекает из кармана шинели ломоть хлеба. — С утра при себе вожу, а погрызть некогда… Так, с ломтем этим, и на тот свет представиться мог… А ты бери, бери, я у своих еще перейму! Хлеба на всех хватит…
Мы въезжаем на мост. Слышно, как о крайний каменный устой звонко шлепает волна. Задувал ветер, день портился. Из-за пестрых кровель города наплывала в небо свинцовая пасмурь.
За мостом к нам примыкает еще несколько всадников — охотников ловить генерала, а с ними — пулемет на тачанке. Отряд наш, не сбавляя рыси, поворачивает берегом в сторону от Проломов.
XI
Не раздумывая, присоединился я к отряду Ермила Мальцева и лишь за городом, в поле, почувствовал, как замотало меня это утро. Следовало передохнуть в городе, увидеть Дементьева, разобраться в обстановке, последить за судьбою тюремных товарищей, разузнать об Анне… Про себя я уже склонен был осуждать опрометчивый свой шаг, хотя, по совести говоря, мое участие в погоне могло оказаться более чем уместным. Ермил был прав, убеждая меня, что одному ему придется трудно, к тому же, отправляясь о ним, я наверстывал упущенное: в огне мне так и не довелось побывать.
Мы находились за городом, когда, отдав необходимые распоряжения своим конникам, Ермил нагнал меня, поехал рядом. Кажется, он чувствовал себя не лучше меня. Еще бы! Ряд дней батальонный командир не вылезал из седла, а сегодня ему довелось перенести еще и бой. Просто было удивительно, что после всего он принял на себя новое, нелегкое задание штаба.
Минутами Ермил клонил на грудь голову, и в его глазах появлялось что-то вроде пленки, как у засыпающих птиц. Превозмогая себя, он все же отвечал на мои вопросы и добавлял кое-что от себя. Так, я узнал о самом важном, что пережили подпольщики со дня их бегства в Подлужье до последнего часа. И тут, оживившись, Ермил вспомнил о вылазке Дуды за лекарями.
— Понимаешь, он их провокацией поразил. «Пожалуйте, — говорит, — к нам, на завод, у нас хозяин помирает…» То есть вроде как сам Фокин, заводчик, при смерти… И обоих тех лекарей на грузовик. Приехали, он им говорит: «Хозяин действительно душу богу отдал, а перед смертушкой вон сколько людей поцарапал». И представил им наших раненых… Видал, чего, шут гороховый, удумал?
Видя, что случай с лекарями меня не трогает, он заговорил о несчастье в семье сталевара Зотова.
— Слышал: средний-то сынок их, Игнатий, в ремонтном который состоял, сукой оказался… На посылках контрразведка его содержала… Наши с поличным Игнатку накрыли! Вот уж старика-то жаль, такой верный старик… И выходит: батюшка у белых в тюрьме томится, сынок у них в лягашах бегает…
Я выжидал момента, чтобы опросить об Анне. Или до сих пор о ней ничего не знали на заводе?
— Стой, Ермил! О Рудаковой слышно что, нет?
Задав свой вопрос, я затаился, готовя себя к любому ответу.
— Цела-невредима, — откликнулся Ермил; помолчав, добавил: — С утра ее на заводе видели… Подалась будто с заводскими к тюрьме, тюрьму выручать.
Ермил Мальцев не обязан был знать и не знал, как многие из окружающих, того, чем была для меня Анна. Но тусклый, полный равнодушия голос, каким говорил он об Анне, вызвал раздражение у меня. Только переспросив и убедившись, что равнодушие Ермила объяснялось уверенностью в благополучии Анны, я смог отдаться радости.
Усталость мою как рукой сняло: Анна цела-невредима!
По-новому вглядываюсь в Ермила: узнаю в нем себя, что-то от Анны, узнаю в нем всех, кого я любил, как любил себя в эти минуты.
И те люди, что месили позади нас песок под копытами коней своих, и та вон стая галок, раскричавшаяся над леском к непогоде, и это небо, и эта земля под нами, — все, что видел и слышал я вокруг, было мило мне, как никогда, и близко, как никогда. Это — счастье!
Человек — это вселенная, говорил я себе тогда, в дороге, поглядывая на Ермила. Говорю так и сегодня, спустя много лет, вспоминая погоню за генералом, первую весть об Анне, тогдашнее свое счастье. Прошлое принадлежало в те минуты Глотову так же, как и этот счастливый день его. История не знала, кажется, событий, которые не служили бы Никите Глотову. Все они, от первого раба, предпочитавшего морскую пучину тысячам дней в неволе галеры, от раба до коммунара, умирающего под камнями своей баррикады, жили и действовали для него, Никиты, и это их голос слышал он, подвигаясь полем, проселками, рядом с шугаевским крановщиком Мальцевым, это их жизненная сила, поток их дел и дум, никогда не отцветающих, наполняли его светом.
Да, ты не одинок, поступь твоя не одинока, Никита! С тобою твои единомышленники, твой завод, город, гнезда городов, и сама вечность посылает в круг твоих чувств, твоих помыслов целительные волны. Поколения шлют тебе из пространства весть свою: это