Отсыпью назывался пологий склон плотины, обращённый к пруду. Весной на него с пруда, как живые, выползали груды поломанных льдин. Савватий обратил внимание, что снег на осыпи в одном месте поблёскивает.
— То просасывать плотину стало, — пояснил Злобин. — Уж не упомню, ряж тамо иль свинок, тридцать лет назад укладовал… Токо проело его.
Основой плотины, её костяком, служили бревенчатые срубы — плотные ряжи и решётчатые свинки. Савватий знал, что такое строение для заводских плотин придумал Леонтий Злобин — придумал уже давно, когда переделывал прорванную паводком плотину воеводского Невьянска. Поперёк речной поймы выкапывали ров; в него забивали сваи; на сваи насаживали срубы — те самые свинки и ряжи; из срубов во рву получалась стена вроде острожной; стену забивали глиной с камнями; трамбовали всё тяжеленными пестами на копрах; сверху засыпали землёй и наконец бутили заводской скат плитняком.
— Ежели я с Благодати не вернусь, то в межень здесь надо конаву откопать саженей десять в длину и глобиной сажени две, затем заколотить её глиной. Будет подземный заслон, коий оборонит плотину от прососа. Ты уж проследи, Совватей. Я такими заслонами башню от паденья уберёг.
Савватий поневоле глянул на башню: её очертания словно подрагивали в солнечной синеве; пылали на кончике шпиля «двуперстная ветреница» и «молнебойная держава». За башней, за линией крыш Господского двора, словно волшебный лес, высились белые столбы печных дымов Невьянска.
— Расскажи про башню, — попросил Савватий. — Никто ведь не знает толком, что там с ней приключилось и как вы дело уладили.
— Про башню? — хитро улыбнулся Леонтий Степаныч.
Башня начала клониться лет пять назад. Курантов на ней тогда ещё не было, поэтому доступа в башню Савватий не имел и вся история с уклоном осталась для Савватия тайной.
— Башню ещё Никита Демидыч затеял, — сказал Злобин. — Знамение ему явлёно было, что ли… Он сам место выбрал. Я говорил — не надобно там, да он не внял, торопился до скончания живота успеть, грехи, видно, замаливал. А зодчий, Ванька-то Нарсеков из Хлынова, меня и подавно не слушал…
Певучая, какая-то прадедовская речь старого мастера для Савватия звучала округло, будто с лёгким звоном катились кольца из серебра.
До смерти Никиты Демидыча зодчий Нарсеков построил палату и столп-четверик. Никто, кроме Злобина, тогда ещё не знал, что кирпичную громаду башни воздвигают над подземными ручьями. Но первые годы башня стояла прямо. А потом Акинфий Никитич уже с другим зодчим, с Костянтином Солминым, довершил дело отца, увенчал четверик восьмериками с шатром, и башня от их тяжести принялась медленно заваливаться: люшки — сваи под фундаментом — неудержимо просаживались в полужидкие, ползучие пески. Подвал башни вершок за вершком затопило чёрной холодной водой.
Акинфий Никитич спохватился лишь после визита поручика Кожухова, который искал в подвале башни мастерскую по чеканке фальшивых денег. Акинфий Никитич приказал Леонтию Злобину исправить беду. По своему плотинному ремеслу старый мастер лучше всех прочих понимал, как слагаются земные пласты. И Злобин взялся за дело. Он пробил разведочные «дудки» рядом с башней и выяснил пути глубинных течений. Выпрямить башню обратно Леонтий Степаныч не мог, но обещал остановить уклон.
— Ручьи-то подземны в песках хрящёвых на сторону николи не отвесть было, — улыбаясь воспоминанию, рассказал Савватию Леонтий Степаныч. — От плотины под Господским двором ниже хрящёв пласть широконько на скат простёрлася, так что наверх вода не подымется, а где острожны городни поставили, тамо в недре был вроде как берег крутой, уступ из суглинка и костыги. Словом, ручьям глубинным ход токо сквозь люшки башенные… И я решил тоё ручьё всё воедино сплести в цельну речку — как верёвку из ниток свить, да и пропустить её через подвал, продеть под башней…
Сначала требовалось подготовить подвал. Воду из него вычерпали, всё высушили кострами и сложили из прокалённого кирпича в два слоя новый короб подвала — пол и стены: так, чтобы ни малейшей щёлочки для воды не нашлось. В противостоящих стенах проделали два отверстия и между ними соорудили кирпичный жёлоб — рукотворное русло для будущего потока. А уже за башней протянули под землёй до пруда лиственничную трубу.
— Почему же в подвале не труба? — спросил Савватий.
— Окиньша тако повелел.
Потом, согласно разметке Злобина, землекопы отрыли по Господскому двору наискосок две глубокие канавы, заполнили их глиной и утрамбовали. Канавы концами сходились на башне. Они служили подземными плотинами, которые своим объятием сгребли ручьи в общий водоток и направили его в подвальный жёлоб. Обезвоженные недра под башней окрепли, окостенели, уплотнились, и башня перестала тонуть в земле — падение остановилось.
Савватий был искренне поражён свершением Леонтия Степаныча. Он снова посмотрел на башню, спасённую старым мастером. Башня победно сияла. А под ней, значит, текла сквозь тьму неведомая людям речка.
— Ты волшебник, дядя Левонтий, — сказал Савватий.
— Не-е, — весело возразил Злобин. — Мастеру волшебство за обиду.
* * * * *
В этом году Рождество Христово пришлось на воскресенье, и в храме служили по чину Василия Великого. Акинфию Никитичу было и душно, и тесно, однако он выстоял всю литургию, чтобы Татищев не цеплялся к его вере. Народу набилось изрядно: приказчики из никонианцев тоже опасались подозрений горного командира. Акинфий Никитич крестился и разглядывал резные чины иконостаса. Невьяна заняла место поодаль от него; сегодня она оделась не так пышно, как вчера. К ней сразу пристроился Васька Демидов и время от времени что-то шептал на ухо. Поп прочитал «Отце наш» и начал причащать. Акинфий Никитич уступил первенство Татищеву — уважил гостя.
Татищев, кутаясь в епанчу, ожидал его у крыльца храма. Акинфий Никитич не спеша, напоказ три раза осенил себя знамением в три перста. Народ обтекал его с обеих сторон. Татищев нетерпеливо дёрнул щекой.
— Никитин, надо потолковать о брате твоём, — сказал он, — о цегентнере.
— А что неладно с цегентнером? — взъерошился Акинфий Никитич.
В борьбе со старшим братом Акинфием ревнивый Никита Демидов ещё лет десять назад метнулся в Берг-коллегию на казённую должность — стал цегентнером, сборщиком налогов. Дурак. Он думал, что через Берг-коллегию сможет прижать непреклонного Акинфия, а вместо этого должен был драть долги с тульских заводчиков и в итоге перессорился со всей Тулой.
— Да с ним давно неладно, — усмехнулся Татищев. — Ежели точнее, то со всем вашим семейством. Со времён Выи ты гонителем брата слывёшь.
Татищев намекал на дела 1720 года. Он тогда только-только возглавил горное правление и сразу ухнул в заваруху с Выйским заводом. Мало того что Акинфий строил там доменные печи вместо медеплавильных горнов, так ещё и Никита, младший сын комиссара Демидова, написал донос, что отец и старший брат обманом увели Выйскую рудную гору у какого-то мастерового, который нашёл её сам и первым подал прошение, а Татищев, мол, ту бумагу злодейски похерил за взятку от Демидовых. Укрощая Акинфия, Татищев одновременно доказывал, что чист, что не брал денег, а гора и вправду объявлена комиссаром. Татищев тогда готов был убить всех Демидовых.
А причина заключалась в Никите Никитиче. Батюшка уже восемь лет как выделил его из своего хозяйства, отдал в Туле усадьбу и винокуренный завод, однако Никита хотел на Урал. Хотел туда, где отец и старший брат вырастали до небес. Никиту-младшего терзали зависть и ревность. Ну и жажда богатства, конечно. Он, Никита, всегда был с червоточиной. И он состряпал донос. Если начальство поверит, то отдаст рудную гору на Вые дураку-мастеровому, а Никита потом её выкупит. Капитан Татищев еле разгрёб эту кучу демидовского дерьма. Выйскую гору присудили всё-таки комиссару. Её стали называть Высокой; поначалу под ней задымил Выйский завод, а вслед за ним вздыбил трубы могучий Нижний Тагил. Но ни батюшка, ни Акинфий не простили Никите-младшему подлой уловки.