— В Гамбурге башня Святого Николая повыше будет, — сощурился Лев.
Прокофий Демидов сохранил свой вздорный нрав до преклонных лет. Старших сыновей Акакия и Льва он отправил в Германию, но не на учёбу, а так, обтереться — чтобы выглядели иностранцами. Помурыжив у немцев, Прокофий выдернул их обратно и тотчас отослал на свои заводы. Акакию было двадцать три года, Лёвке, недорослю, — всего восемнадцать.
Зачем нужно такое путешествие, Прокофий Акинфиевич и сам не ведал. Отцово наследие он хотел продать: к чёрту его. Подобно батюшке, все свои заводы Акинфий Никитич завещал младшенькому Никитушке, любимцу, обделив старших — Прошку и Гришку. Прокофий и Григорий ввязались в тяжбу; после долгих мытарств суд разделил «Ведомство Акинфия» на три примерно равные части. Прокофию досталась изначальная невьянская вотчина, Григорию — чусовская, Никите — тагильская. Но к заводам у Прокофия душа не лежала, и на Урале после смерти отца он не бывал ни разу. А сыновей погнал. И посоветовал найти Киршу Данилова, старого скомороха. Кирша много всего любопытного помнил. На дворе был 1763 год.
В Невьянске Акакий и Лев без труда отыскали деда Киршу, сторожа на башне, а тот был рад поболтать.
— Занятная басня про демона, дедушка, — похвалил Акакий.
— Да оно не басня! — тотчас возмутился старик. — Ей-богу, свидетели и ныне имеются! Сам вон Григорий Иваныч Махотин, к примеру!
Григорий Иваныч был главным приказчиком Невьянского завода.
— Спросим его, — согласился Лев.
— Не спросим, Лёвка, — возразил Акакий. — Махотина нету в Невьянске. Он сейчас новый Верх-Нейвинский завод налаживает.
— Местечко-то для него на Нейве-реке ещё Леонтий Степаныч Злобин определил, — ревниво вставил Кирша.
— Ну и ладно, — Лев пожал плечами. — Всё равно дед Акинфий для меня как царь Горох. Что соврут, тому и верю.
— У меня то же самое, — признался Акакий.
Акинфий Никитич умер в 1745 году, когда Акакию было пять лет, а Льву, младенцу, всего два месяца. Акинфий Никитич поехал из Тулы на уральские заводы, точнее поплыл на барке по рекам; под ветрами простыл и за Елабугой слёг. Уже не оправился. Сгорел в лихорадке. От устья речки Ик его повезли обратно в Тулу — хоронить в родовой усыпальнице.
— Значит, гора Благодать ему не досталась? — усмехнулся Лев.
— Не досталась, — кивнул Кирша. — Татищев там два завода затеял — Кушву и Туру. В тридцать седьмом году его из Екатеринбурха в Оренбурх попёрли. Опосля Благодатские заводы государыня Шомберу подарила. Ну, солома-то с огнём не улежала: Шомбер за недолго всё и разворовал. Его, понятно, за шкирку сцапали, да Бирон отпустил с миром. Благодать в казну вернули. Токо вот Акинфий Никитич её уже не хотел. Ему алтайское дело отдали, он туда вникал, а в наших краях что попроще строил.
Лев вытащил из кармана складную подзорную трубку, раздвинул её и принялся разглядывать завод, словно надеялся увидеть прошлое.
— Дядька-то наш Василий так полоумным и жил? — спросил Акакий.
— Почил он той же весной, — вздохнул Кирша. — У себя в Шайтанке.
— А чем дедовские приказчики закончили? — не отрываясь от трубы, полюбопытствовал Лев. — Который плотинный был — умер он на Благодати?
Кирша сощурился на солнце, будто в чём-то был виноват.
— Не, Левонтий-то Степаныч узловатого корня оказался. После Кушвы и Туры он ещё на Сылвенском и Юговском заводах плотины городил. Ни смерть, ни хворь его не брали. А прочим-то не шибко свезло.
— Это как? — заинтересовался Лев.
— Егорова Акинфий Никитич на Алтай законопатил, там Степан уж и обосновался. Не ведаю, когда помер. Его место в Невьянске Родя Набатов занял. Родивон-то Фёдорыч духом был могуч. Он ведь за отцом своим таки смотался в Тобольск, чудом каким-то выкрал сиромаха Филарета прямо из тамошнего кремля. Филарет под Тагилом обитель возглавил. А Набатова за раскольничество загребли. Объявили ересиархом. В Троице-Сергиевой лавре посадили в лютую тюрьму, стали терзать, чтобы от веры отрёкся, а он не отрёкся, принял кончину мученическую. Вот так…
Кирша мелко заморгал и поспешно вытер лицо.
— Зато Гаврила Семёнов сумел выкрутиться. Вину за «гарь» на Кокуе Татищев на него спихнул. Гаврилу в железо забили и в Тайную канцелярию увезли. Акинфий Никитич о нём хлопотал. Гаврила от раскола отказался, и его выпустили. Он пошёл до Выгорецкой обители, покаялся там старцам, и его сызнова в раскол приняли. Он притащился сюда, взял себе под руку скит на Таватуе, там и царил, пока не помер в пятидесятом году. Его на Таватуе святым почитают, на могилу его крестным ходом ходят. Чудеса, да и только!
Лев удовлетворился наблюдениями и протянул подзорную трубу Акакию. Акакий встал к ограде и тоже нацелил трубу на завод.
— А вогулич тот, Чумпин, деду нашему второго демона не добыл? — весело полюбопытствовал Лев.
— Чумпин пропал без следа, — ответил Кирша. — Брехали, что другие вогуличи изловили его и на Благодати сожгли живьём. В жертву принесли, чтобы Шуртана приманить назад. Лесные люди, одним словом, тёмные.
Акакий медленно водил трубой из стороны в сторону.
— Складно всё у тебя, Данилов, — сказал Лев, — жаль, главного нету. Где подвал-то у башни? Мы смотрели в нижних палатах — там ровные стены.
Дед Кирша улыбнулся с превосходством:
— Акинфий Никитич и повелел замуровать. Речке путь расчистили, воду из каземата вычерпали и заложили всё кирпичом крепко-накрепко. И в башне ход со ступенями в стене, и подземный ход из господского дома.
— А зачем? — удивился Лев.
Галдарею заливало жаркое летнее солнце, и трудно было поверить в тот давний декабрь, морозный и огненный. Дед Кирша задумчиво потоптался.
— Акинфий Никитич отчёта никому не давал… По моим мыслям, шибко он печалился. Потому и сделал из каземата склеп, как у вас в Туле. Всех там схоронил: и Онфима-ключника, и Невьянушку, любовь свою, и Саввушку, друга моего… У них родни-то в Невьянске не было никакой, некому даже оплакать. Вот речка подземная там по ним вечно и плачет слезами Акинфия.
Морщины у деда Кирши зашевелились, борода затряслась.
Акакий опустил трубу и погладил старика по плечу.
— Ну-ну, Кирила Данилыч, — сказал он. — Полно тебе. Миновало уже.
Дед Кирша сокрушённо махнул рукой.
Из двери на галдарею вдруг высунулась конопатая физиономия. Лохматый, быстроглазый мальчишка оробел при виде молодых господ.
— Дядьки Демидовы, мне дедушку позвать велено…
— Зови, — разрешил Акакий.
— Деда, мамка полудничать ждёт. Иди домой, я за тебя покараулю.
— Иди, Данилов, — сказал Лев. — Хорошо позабавил, благодарим.
Дед Кирша перешагнул высокий порог часовой каморы, потрепал внука по вихрам и, кряхтя, полез по лестнице вниз.
В Слуховой палате он остановился, посмотрел наверх, на белёный свод столпа, и медленно прошёл в угол.
— Сидишь, змей рогатый? — тихо спросил он в стену.
Стена молчала.
— Поделом тебе! — с болью сказал Кирша.
И по изгибу свода, по острию угла к деду Кирше тоненьким ручейком доплыл едва различимый шёпот демона Невьянской башни:
— Выпусти меня…