Невьяна взяла скамейку — Савватий тоже её брал, когда переводил часы, — и шагнула через порог на балкон. От волнения она не почувствовала холода, и высоты тоже не ощущала: свет от башни заслепил для неё весь мир. Проваливаясь в багровый сугроб, Невьяна двинулась к близкому углу восьмерика. Багровая чугунная решётка ограждала её от жуткой пустоты, и Невьяна не боялась сорваться вниз. Уклон галдареи как бы сам увлекал её за изгиб стены — туда, где находилась бланциферная доска.
Люди, что высыпали на Господский двор, увидели, что на башне, на балкончике, появилась маленькая человеческая фигурка, тёмная на ярком. Акинфий Никитич тоже увидел её и сразу узнал: Невьяна!..
Она тащила в руках что-то непонятное и неудобное; остановившись под бланциферной доской, она склонилась, пристраивая свою ношу, а потом распрямилась — и оказалась выше ростом, вровень с осью курантов, на которую были насажены латунные стрелки. Малая стрелка указывала вверх, на небеса, а большая — вниз, на землю. Половина двенадцатого… Невьяна взялась рукой за большую стрелку и медленно-медленно, с натугой двинула её дальше привычным оборотом: седьмой час, восьмой час, девятый…
А башня вдруг запылала сильнее. На той стороне, что зависла в уклоне, багрянец раскалился до пронзительно алого цвета, опаляющего глаза, и этот цвет со столпа перетёк на нижний восьмерик — на ярус курантов, на средний — ярус колоколов, на верхний — дозорную вышку… И Акинфий Никитич безмолвно смотрел на чудовищное напряжение демона, который вселился в башню, впился изнутри в каждый её кирпич, воплотился в неё во всём её объёме и сейчас толкает неподвижную и громаду, чтобы исправить перекос.
И башня не выдержала. В чёрной высоте раздался тихий мученический хруст. Башня словно бы надломилась. Роняя искры, острый шпиль и верхний восьмерик дозорной вышки чуть отогнулись в сторону, обратную уклону. Потом точно так же отогнулся средний восьмерик с ярусом звона — там охнули колокола. Потом отогнулся нижний четверик с ярусом курантов. Башня — точнее верхняя её часть из трёх восьмериков — искривилась угловатой дугой в три колена. С балконов и арок с шорохом хлынули по стенам песчаные ручьи — раздавленный в прах раствор кирпичной кладки.
А Невьяна не успела довести большую стрелку часов. Не дотянулась до полночи. От мощного толчка ожившей башни она отпрянула и на мгновение застыла в невесомости. Она не поверила, что башня сбросила её с себя, точно взбрыкнувшая лошадь. Нет, не может быть!.. Она всё успела! Она победила! Вон как празднично сияют ярусы над головой!.. Нет, не ужас пронзил её от головы до пят — это оглушающе загрохотали куранты, словно чёрная тишина развалилась на чугунные шары и кубы, а башня, ликуя, устремилась к тучам, вырастая над ней, над Невьяной, исполинским торжествующим столпом…
Акинфий Никитич увидел, как Невьяна сорвалась с галдареи, с ограды, и полетела вниз, как птица, которую метко подстрелили в небе. Акинфий Никитич смотрел, а Невьяна падала — падала невыносимо долго, целый час, целый день, целый год, нет, тысячу лет! — и упала на утоптанную площадку возле подножия башни. И тотчас над ней взметнулось облако снежной пыли.
…Ледяная подземная вода вернула Савватия Лычагина в сознание: он оттолкнулся руками от кирпичного пола и вынырнул. Бок и живот раздирало болью, словно в теле прорастал корнями какой-то жгучий чертополох, а руки и ноги скрючило от стужи. Но зато всё теперь было понятно, и надежда выжить больше не мешала, не путала мысли. Стены подвала по-прежнему источали тусклый багровый свет — значит, родовой пламень ещё горел.
Онфим возился у жёлоба подземной речки. Навалившись на край лотка, он нашарил разбухший тряпичный ком в арке водовода и с трудом поволок его наружу, чтобы дать речке выход. Он ничего не слышал сквозь плеск.
Савватий сзади рванул ключника на себя, оттаскивая от жёлоба. Онфим встряхнул плечами, сбрасывая противника, и попытался развернуться. Не удержавшись на ногах, оба они рухнули, и вода над ними схлопнулась.
Похоже, Онфим не успел глотнуть воздуха. Всей своей слабой тяжестью Савватий придавил ключника под водой спиной к полу, встал коленом ему на живот и вцепился в горло. Рукастый, ловкий и жилистый Онфим, разевая рот, заколотился, но Савватий держал его, стиснув зубы. Онфим начал жутко извиваться, как в припадке, его пробило судорогой. Савватий подался вверх, вдохнул и опять ушёл под воду, снова придавив Онфима ко дну.
А там, в воде, расплывался последний блёклый свет. Родовой пламень в затопленном горне ещё не умер: он сопротивлялся, сжимаясь, и вокруг него всё кипело, клокотало, бурлило, вздувалось пузырями пара. Могучий демон не сдавался, он хотел жить даже вопреки своей природе. Но вода прибывала, поднявшись в горне уже над колосниковой решёткой, и душила огонь, зыбко размывала, стирала его с лещади.
У Онфима соскочила повязка, и он сквозь воду вперился в Савватия чёрными, выжженными глазницами — словно глядела сама смерть. Он сумел достать нож и медленно вонзил его Савватию в бок, вынул и опять вонзил. А затем рука его бессильно разжалась и отплыла в сторону. Грудь впало опустилась. Слепой ключник Онфим был мёртв.
Савватий распрямился, вставая на колени.
Никакой боли он уже не чувствовал. Ледяная вода будто бы заполнила его через раны, превращая в неуклюжую машину. Бултыхая жидкой стужей внутри себя, он добрался до ступеней, ведущих к изрубленной двери в подземный ход, и выполз наверх, насколько смог, — из воды по пояс. Он лёг на ступени так, чтобы видеть горн. Силы его кончились. Всё кончилось.
Но он ещё увидел, как последний огонёк в горне, прощально блеснув, растаял. Вслед за ним покорно угасли багровые очертания каземата. Борьба завершилась. Дверь на волю для демона была прочно закрыта — не вырвется.
Шуртан, вогульский бог железной горы Благодать, отныне и навеки был замурован в стенах башни. И теперь, после Савватия Лычагина, одинокого и упрямого мастера, лишь Акинфий Демидов знал, что Невьянская башня стала исполинским языческим идолом для всех горных заводов Каменного пояса. Однако Акинфий Демидов умел хранить свои тайны.
Башня тоже погасла — и вокруг неё вдруг воцарилась такая тьма, словно никакого света в мире никогда больше не появится.
Акинфий Никитич нёс Невьяну в свой дом на руках.
Он поднял её, пока она ещё была жива, и его поразило счастье, которым тихо светился её взгляд. Акинюшка держал её на руках — чего ещё ей желать? С этого мгновения она уже не разлучится с возлюбленным до самой смерти, и ничего лучше на земле быть не может, и ничуть неважно, что жизни в ней осталось только на семь ударов сердца.
Пошатываясь, Акинфий Никитич в кромешной тьме нёс Невьяну домой, и в душе его была бесконечная, теперь уже неизбывная печаль. Всё сказано и всё сделано. Вот тебе победа — твоё царство, вот тебе цена — твоя любовь.
А куранты Невьянской башни начали отбивать полночь.
Эпилог
— Не тяжко тебе каждый день на башню забираться? — спросил Акакий.
— С голодухи и патриарх кусок украдёт, — прокряхтел дед Кирша.
— Да уж не прибедняйся, Данилов, — засмеялся Лев.
Дед Кирша и правда прибеднялся. По указанию Прокофия Акинфиевича контора Невьянского завода выдавала ему пенсион, а дозорщиком на башне он служил по своему почину — лишь бы оставаться при заводском деле. Хотя и за эту лёгкую летнюю работу ему тоже платили, пусть и немного. Дед Кирша сидел на башне и следил, не горит ли что в Невьянске, не дымит ли дальний лесной пожар. Ежели тревога — бил в колокол.
— Высоко здесь, даже боязно, — заметил Акакий.
Они стояли на галдарее, разглядывая завод — кровли и трубы его фабрик, ржавые колошниковые шатры доменных печей, водоводы, длинную плотину, заросшую зелёной травой, длинный сливной мост. В жаркой синеве неба сияло июльское солнце. Искрился пруд; над ним, вереща, носились стрижи. По склону Лебяжьей горы скользила тень случайного облака. Невьянск был просторным и неоглядным — воистину город: улицы, площади, подворья, подворья, подворья, подворья… И всё равно не покидало ощущение тайги.