— Под конец мне ещё и болван Татищев помог, — ухмыльнулся он. — У батюшки многие рудные горы втуне прозябали. Батюшка их покупал, дабы соперникам не достались. Самой богатой была гора Высокая на Тагиле-реке. Татищеву в зад кольнуло отнять её, чтобы не пропадала понапрасну. А батюшка на Татищева шибко за то вызверился. Ну и я под такую закуску аж три новых завода при Высокой горе отгрохал — Выю, Лаю и Нижний Тагил.
Невьяна слушала и пыталась представить, что же кипело тогда в яростной душе Акинфия. Обида. Ревность. Злоба. Жажда строить. И любовь.
— Ты любил батюшку?
— Любил, — кивнул Акинфий Никитич. — Почитал как бога. И ненавидел.
Невьяна погладила Акинфия Никитича по локтю.
— Когда я Нижний Тагил основал, преогромный заводище, батюшка понял, что я его обвёл. Он мечтал о Туле, а я — о Невьянске. И его мечты я развеял по этим горам. Что отныне старая Тула? Трухлявый пень с опятами. А главное — здесь. И не батюшка всё построил, а я. И я здесь царь, а не он.
Невьяна чувствовала, что победа не принесла Акинфию радости, до сих пор горчила. Однако Акинфий тогда не мог остановиться. Не было смысла в остановке, и не было сил переломить себя. И башню он доводил до конца, как бы искупая вину перед батюшкой: что ты хотел совершить, я довершил — и Тульский завод работает исправно, и башня вознеслась. А сам же Акинфий продолжил свой упрямый путь — и этому Невьяна была свидетелем.
После смерти батюшки Акинфий Никитич запускал заводы один за другим: Старая Шайтанка, Чёрный исток, Утка, Суксун, Ревда. В связку к Ревде — три маленьких Чугунских завода в Нижегородской губернии. И уже почти готов завод Бым под Кунгуром, а за ним придёт черёд раскольничьего Висима… И это не считая двух алтайских заводов. Зачем столько?
— Зачем тебе столько заводов, Акинюшка? — мягко спросила Невьяна.
Акинфий Никитич молчал, глядя на просторы. Глаза его наливались свирепостью, но Невьяна давно уже научилась различать: гнев Акинфия сейчас для неё был не опасен. Акинфий гневался на себя.
Акинфий Демидов притягивал её, как большой, сильный и красивый зверь. В нём была какая-то плодотворность — грубая, но щедрая. Хотелось приручить этого дикого и непокорного хищника. И пускай сердится.
— Зачем тебе заводы? — повторила Невьяна. — Державу стремишься упрочить? Народу жизнь облегчить? Карман свой набить?
Акинфий Никитич тряхнул головой, словно сбрасывал дурные мысли.
— Нет у меня никакой цели, Невьянушка, — произнёс он. — Державу не мне упрочать, народу у меня не легче, а карман мой давно уже лопается. А я всё равно строю. И буду строить. Я — машина. Таким меня бог создал.
Невьяна видела: Акинфий трезво осознаёт себя, но о себе не сожалеет.
— Машине всё равно, зачем она работает. Запустили — и пошла. Нельзя её ход замедлить или прекратить, можно только сломать. Но и она размолотит в прах любое препятствие. Добро в том или зло — неважно. Так она задумана.
Невьяна догадалась, что Акинфий предупреждает её. Может, и угрожает. И ей не надо спрашивать дальше, но она всё равно спросила:
— А батюшку ты убил бы, если бы обмануть не получилось?
Акинфий Никитич перевёл на неё тёмный и страшный взгляд.
— Лучше не трогай того, — ответил он. — Не желаю в бездну ада смотреть.
Ссутулившись, он пошагал к кошёвке. Невьяна поспешила за ним.
Застоявшаяся лошадка бежала резво. Со склона Лебяжьей горы санки скатились на Фокинскую улицу. Акинфий Никитич больше не разговаривал с Невьяной, и она сидела отчуждённо. На Фокинской улице жили переселенцы из Нижегородской губернии, и здесь всё было не как на заводах: домишки малые и крытые соломой, амбары и коровники — врассыпную по дворам, потраченные поленницы, убогие огороды, щелястые заборы… Дорога вывела к плотине. Пильная мельница, водосливной мост, караулка, новая домна и старая домна, башня… Кошёвка свернула на Господский двор.
У Красного крыльца Акинфия Никитича ждал Савватий.
— Я нашёл его, — негромко сказал он Демидову. — Нашёл, кого ты искал.
* * * * *
Акинфий Никитич застыл в кресле, вытянув ноги, и словно окаменел. Изнутри его сжигало бешеное нетерпение, но он не давал себе воли. Как-то непонятно было, рад он или обозлён. Наконец-то он проломил глухую стену из неудач, а если и не проломил, то стена эта всё равно дала трещину. Однако батюшка с портрета смотрел искоса, будто не доверял сыну.
Решение привлечь Лычагина к поискам Цепня оказалось правильным. Получив указание хозяина, Лычагин был начеку — и заметил, что невьянский кабатчик расплачивается такими же рублями, какие украл Цепень. Акинфий Никитич отправил в кабак Артамона с подручными, ну и Лычагина тоже, и теперь ждал их возвращения. Он страстно надеялся, что угроза от беглого мастера сегодня развеется без следа: Мишка умрёт и улетит в домну.
…А началось всё десять лет назад. Генерал де Геннин придумал, как добыть денег, чтобы горное начальство могло платить наёмным работникам и через это умножать заводы. Надо поступить как в Швеции: превратить в деньги саму медь. Императрица Елизавета Петровна одобрила начинание, и генерал учредил в Екатеринбурхе монетный двор. Двор принялся выпускать медные платы — прямоугольные пластины: они означали столько, сколько стоил металл, из которых они сделаны. Были платы на рубль, полтину, гривенник, пятак и копейку. Платы штемпелевали клеймами и гуртили.
Но Вилим Иваныч недолго упивался победой. Казна всполошилась, что горные заводы почуяли волю, а заводские деньги ценятся выше казённых, «худых», в которых меди на их цену не хватало. Генералу приказали немедленно прекратить чеканку плат, все ушедшие в народ платы выкупить обратно и переплавить, а на монетном дворе ограничиться нарезкой жалких медных кружочков для «худых» казённых монет. На том затея и угасла.
Татищев, сменивший де Геннина, взялся вернуть изготовление денег — не мытьём, так катаньем. Для задела он выпросил у государыни Анны Иоанновны разрешение резать кружочки для полновесных, а не «худых» монет: из расчёта десять рублей на пуд. А потом, когда всё закрутилось, государыня уже не возразила против настоящей чеканки денег, хотя и самых-самых мелких — полукопеек и полушек. Для этой задачи Татищев нанял мастеров Кадашёвского монетного двора — почти двести человек. В число тех московских мастеров затесался и Мишка Цепень.
Акинфий Никитич встретил его в конце прошлой зимы. Он ехал из Невьянска в Петербург на бесконечное следствие по заводам. В Кунгуре он зашёл в ратушу, по-старому — в дом воеводы, чтобы утрясти межевание лесов для своего завода Бым. Цепень требовал от канцеляристов место в казённом обозе и кричал, что он знаменитый мастер из Кадашей, чеканщик денег и медалей, наладчик площильных машин, вертильных станов и башенных часов. Акинфий Никитич сразу понял, что чёрт послал ему того, кого надо.
За сто рублей Мишка Цепень согласился на всё. Акинфий Никитич не испытывал к нему никакой жалости. Обычный проходимец, корыстный проныра, курощуп и надутый пустомеля, даром что учился у Брюса. Своё мастерство — единственное достоинство — он не ценил и не уважал. Акинфий Никитич поселил Цепня у себя в кунгурском доме и отправил в Невьянск письмо Степану Егорову: указал, что делать с нанятым кадашёвцем. Так вот и определилась безрадостная участь мастера Мишки.
Акинфий Никитич смотрел на портрет батюшки. Никита Демидыч с неодобрением заломил бровь. Да, батюшка бы на такое душегубство не согласился. Он истово держался за умеренность, хотел сидеть тихонечко в Туле, даже Невьянск от царя поначалу не принял — побоялся размаха. И великую заводскую державу на Урале построил не славный Никита Демидов, любимец государя, а наследник Никиты — он, Акинфий. «Зачем?» — спросила Невьяна. Затем, что он не может иначе. Затем, что ненавидит пределы. Затем, что раздвигает границы того мира, где владыка — человек и боле никто.
В сенях залязгали дверные петли, зазвучали шаги и голоса. Акинфий Никитич порывисто встал и пошёл в советную палату.