— Он золото добывал? — спросил Акинфий Никитич, не называя Цепня.
Странно. Зачем Цепню, сидящему в подвале с серебром, ещё и золото?
Бахорев придирчиво перелистывал тетради.
— Непохоже, — сказал он. — Тут что-то другое… На беглый взгляд — всё как в учении принято… Вот Уроборос — змей, глотающий свой хвост. Вот инструменты алхимистов… Алембик с жабой внутри, а на нём чёрный ворон: ворон — это осадок при дистилляции, а жаба — произведённый плод… Атанор — печка алхимическая… Септаграммы, таблица Жофрея, круги Зодиака… Но про золото указаний нет. Оное означается Адамом, а в записях только Ева — серебро. Изготовление золота — лев на алтаре, а льва мессир не изображал…
У Акинфия Никитича всё это вызвало досадливое уважение к Бахореву: надо же, сколько тот всякой тарабарщины вызубрил.
— Вот твари какие-то нацарапаны, — заметил Акинфий Никитич, тоже рассматривая рисунки. — Курица, рак, волчара колченогий с хвостом…
— Орёл — это аммиак, лисица — медь, волк — олово… Другие существа — суть явления, качества и понятия. Рак и скорпион — сульфур и меркурий. Заяц — постоянство, голубь — летучесть… Солнце — красная сера, душа. Яйцо — закрытый сосуд. Кубический камень — медленный огонь, а пламенеющая звезда — самый сильный огонь…
— А что за змеюка рогатая в огне? — наконец спросил Демидов о главном.
Бахорев молча, сосредоточенно читал записи.
— Не очень-то я разбираю, Акинфий Никитич… Пишет он вот что. В преобразовании веществ наличествуют четыре стадии. Чёрная — нигредо, белая — альбедо, жёлтая — цитринитас и красная — рубедо. Рубедо творится через огонь. Горение его поддерживает особый эфир — флогистон. И металлы состоят из земли и флогистона. Воспламенённые в атаноре, в горне по-нашему, они распадаются на свои части, и флогистон улетучивается…
Про такое Акинфий Никитич уже кое-что понимал.
— Мессир ваш опирается на мнение Парацельса, что во внутренности всяких стихий живут некие их квинтэссенции по названию стихиалии: в воздушности — сильфы, в жидкой воде — нимфы, в земле — пигмеи, а в огне — саламандры. И те стихиалии подвержены алхимическим трансмутациям.
Бахорев замолчал. На засаленных страницах «заклятных тетрадей» трепетали тёплые отсветы, а в углах каморки паутиной висела тьма.
— На стадии рубедо можно выделить стихиалию огня из флогистона — саламандру. Похоже, Акинфий Никитич, ваш алхимист размышлял над саламандрой. Каким методом дистиллировать её из огня и как управлять ею потом через различные воплощения. Саламандра, подобно пламени, обладает удивительнейшими способностями. Видите, её облики изображены? Тут — дракон, тут — жена, тут — змея, ибо Ева в раю подпала под змеиные чары…
Акинфий Никитич стиснул кулаки. Вот оно что!.. Алхимист Мишка выделил из Евы-серебра саламандру — огненную бабу, рогатого змея!.. А зачем?.. Ясно зачем — чтобы саламандра помогла ему бежать из каземата! Она и помогла! Мишка утёк, а саламандра осталась в огнях Невьянска!
— А как он саламандру из флоса… гиса… из этой пакости выпарил?
— Стадия рубедо — красная, — сказал Бахорев. — Надо что-то красное в дистилляцию добавить. Пурпур, или рубин, или красную тинктуру — сам Великий магистерий. Можно и гумор, жидкость из человечьего тела, — кровь. Кровь даёт власть, поелику является жертвой.
Акинфию Никитичу захотелось что-нибудь сломать… Понятно, почему саламандра служила Мишке Цепню! Кровью Мишка её напоил и купил!
— А можно ли истребить её вконец, ежели она по миру как бродячая собака шастает? — глухо спросил Акинфий Никитич.
Бахорев недоуменно посмотрел на Демидова:
— Стихиалии неистребимы, но вне своей стихии не обретаются. Это как рыба, коя только в воде сущна. Испытатель в силе подвергнуть стихиалию трансмутации, однако лишь в её стихии. Нет огня — нет и саламандры.
— А ежели саламандра есть, а пламень угас?
— Не может такого быть! — решительно отверг Бахорев. — Это же наука, Акинфий Никитич! Пламя должно быть. Вернее, должен быть флогистон, а он человеческому оку невидим.
Акинфий Никитич выпрямился, поражённый простой мыслью. После бегства Цепня порядок в каземате наводил Онфим… а Онфим слеп! Ему и обычное-то пламя никак не узреть!.. Онфим мог не заметить какую-нибудь алхимическую хитрость в плавильном горне! Надо посмотреть самому! Ведь он, Акинфий Демидов, так и не побывал в каземате после приезда…
Тянуть нечего! Акинфий Никитич резко встал и бесцеремонно забрал «заклятные тетради» из-под рук Бахорева.
— Что ж, Никита Петрович, благодарствую за разъяснения! — Акинфий Никитич свернул тетради в трубку и хлопнул ею по ладони. — Я ухожу. Ты мне весьма пособил — я такое не забываю. Но про тетрадки эти — молчок!
Бахорев растерянно поднялся на ноги и поклонился.
* * * * *
Лыжи тонули в глубоком снегу на нехоженом пути, но Гаврила Семёныч упрямо двигался вперёд. Ничего, одолеет, бывали переходы и подлиннее. Ночного леса он не боялся. Он всю молодость провёл в странствиях по диким лесам и сейчас не пропадёт. И не заблудится. Он же сам проложил эту тропку, хотя и не обновлял её уже года три. Вершины деревьев загораживали небо, и отсветы луны сыпались вниз по искривлённым расщелинам между снежных громад. Хвойные лапы висели над тропой словно сугробы. Гаврила Семёныч нырял из белого лунного ослепления в глухую тьму, беззвучно скользя сквозь бесконечные чёрно-серебряные недра зимнего ельника.
Здесь, в Сибири, он оказался двадцать лет назад. Ему тогда было сорок. На раскольничьем Олонце он прославился своей речистостью, и владыки могучей Выгорецкой обители направили его в Тобольск. Киновиарх Гаврила Семёнов должен был собирать для монастыря деньги с богатых сибирских купцов и строить скиты — привалы на тайной дороге в Беловодье.
Обители Олонца, Выгорецкая и Лексинская, верили, что блаженное Беловодье, праведная страна, укрывается где-то среди Алейских гор — на не исхоженном ещё Алтае. С Олонца на Алтай через тысячи вёрст тёк тонкий ручеёк переселенцев. Людям нужен был отдых в пути. Гаврила Семёнов основал на Кошутских болотах близ реки Тавды большой и крепкий скит. В этот скит и явился его младший брат Иван, выгорецкий послушник.
Времена тогда были буйные. Из Тобольска нагрянули губернаторские драгуны и осадили Кошутский скит. Гаврила сказал братии: делать нечего, надо возноситься. Сам он не мог вознестись, выговские старцы его на такое не благословляли. Он утащил Ивана в лес, и оттуда они в трепете смотрели, как запылал скитский храм, забитый людьми. Полторы сотни душ в дыму взлетели на небеса. Кошутский скит сгорел, но его пламя не угасло в сердце Ивана. Иван тоже захотел в огонь и на небо — сразу в райские чертоги…
Гаврила Семёныч вышел на поляну к матёрой сосне. Сейчас он ничего не видел, но знал, что в стволе сосны выдолблена ниша-кивот и в ней стоит иконка с Ильёй-пророком. Илья означает север. От сосны надо идти на север.
…После гибели Кошутского скита Гаврила выстроил новый скит — уже на Иртыше, в тайге за крепостью Тара. Скит назвали Елунским. Но брата Ивана, жаждущего окунуться в огонь, Гаврила отослал подальше — на Алтай.
Алтайские раскольники не отыскали Беловодья, зато отыскали древние курганы с погребальным золотом неведомых народов. Бугровщикам, дерзким грабителям языческих скудельниц, на Колывани попадались и оплывшие копи — ямы, в которых былые хозяева Алейских гор добывали серебряную руду. Об этом Иван написал грамотку брату Гавриле в Елунский скит.
Выгорецкая обитель требовала денег с Гаврилы, требовала убежищ для братьев. И Гаврила придумал, как всё устроить. До Тобольска и Тары тоже докатились слухи о заводчиках Демидовых на Каменном поясе. Гаврила пошёл в Невьянск. Никита Демидов ему отказал, а вот Акинфий сразу понял все выгоды. Серебро — это хорошо, но люди, идущие с Олонца в надежде на приют, — это ещё лучше. Гаврила может остановить этих людей в Невьянске. Ему, Акинфию, нужны работники для новых заводов — Шуралы, Быньгов и Верхнего Тагила. Акинфий и Гаврила обрели друг друга в 1720 году…