Савватий подошёл попрощаться с Леонтием Злобиным, плотинным мастером. Савватий помнил, как старик передал ему тетрадку со своеручным чертежом реки Нейвы и сказал, что не вернётся с Благодати. Хотелось чем-то поддержать мастера, ободрить. Злобина провожали сыновья с жёнами, дочери с мужьями и куча внуков. Леонтий Степаныч, окая, ворчал на детей:
— Мелочь-то свою почто приволокли? Просквозит их — соплями изойдут!
— Сам запахивайся покрепче, тятя, — отвечали дочери. — Расхристанным не бегай, не молодой уже, и топор не бери — без тебя лесорубы есть.
Злобин увидел Савватия.
— Не забудешь наставления мои? — спросил он.
— Не забуду, Степаныч, — успокоил его Савватий. — Бог в помощь тебе.
Возле Савватия откуда-то появился Чумпин, одетый плотно, как для зимней охоты в тайге, с луком через плечо и мешком на спине.
— Домой иду, — важно сообщил он. — Василь-па большие деньги отдаст. Я ему Кушву покажу, Туру покажу, он много воды потом сделает.
Савватий догадался, что вогулич говорит о заводских прудах.
— Шуртана увидишь — скажи, скоро под горой сильный огонь будет. Чувал, как здесь. Два чувала. Железо будет. Скажи Шуртану, пусть обратно приходит, — Чумпин хитро сощурился и засмеялся: — Я его опять продам!
— Ты очень ловкий человек, — сказал Савватий, поневоле перенимая манеру Чумпина. — Будешь очень богатый вогулич!
— Да! — гордо согласился Чумпин. — Две жены куплю.
Татищев наблюдал за сборами, стоя в своей санной кибитке. В большой епанче он выглядел нелепо, но зато наконец-то был выше всех, в том числе и Демидова. Акинфий Никитич понимал бессильную досаду командира.
— Дурацкая затея — вечером уезжать, — негромко сказал он.
— Не твоего ума дело, Никитин, — ответил Татищев.
Акинфий Никитич не возразил. Ежели этот ревнивец хочет гнать обоз в темноте по заметённой дороге, то пускай гонит: всё равно в Тагильский завод быстрее не прибудет и далёкая гора Благодать ближе не станет. Акинфий Никитич ощущал себя очень крепко и прочно. Чего греха таить, он злорадствовал, видя, как Татищев беснуется впустую. Да, горный командир нанёс урон Демидову — однако узнал, что победы ему не добиться никогда.
— Сотню работных с лошадьми я у тебя в Тагиле возьму, — надменно уведомил Татищев. — Хлеба пятьсот пудов, гвозди и скобы. Недостачу от назначенного присылай на Кушву. Кирпича десять тысяч штук после Пасхи жду. Начнёшь проволочки — арестую твоё железо на Сулёмской пристани.
Акинфий Никитич едва заметно улыбнулся:
— Удовольствую как пожелаешь.
Татищев заворочался в своей епанче, словно пытался вырваться.
К кибитке подошёл Бахорев.
— Поручик Арефьев с командой вернулся. Речку Смородину обыскивали. Дозволю им отдохнуть, Василий Никитич, хоть пару часов.
— Смотри, бока не отлежали бы! — сварливо отозвался Татищев. — Нынче же требую облавы на «стаю»! Расплодил Никитин тараканов двоеперстных!
— Исполню, господин капитан, — пообещал Бахорев. — Ночью «выгонку» устроим. Реестр изловленным пришлю вам на Кушву.
— Ясно, — буркнул Татищев. — Иди, не мешайся.
Бахорев уловил, что командир не в духе, поклонился и пошёл прочь.
— Ну хоть кто-то здесь служит тебе исправно, — заметил Татищеву Акинфий Никитич. — Не понапрасну силы казённые тратишь.
Татищев покосился на него.
— Наш спор с тобой не окончен, Никитин. Мне ведь неважно, кому достанется преславная Благодать: казне, Бирону или чёрту лысому. Моя присяга — горные заводы в пустыне строить, и в том моя честь. И я втопчу тебя в подчинение, приневолю государству помогать, вот слово моё.
— Ну, дерзай, — сказал Акинфий Никитич. — Как поёт Кирша, хелмы да велмы, куварзы, визан.
Он не стал дожидаться отправления обоза и направился домой.
…Невьяна весь вечер сидела в кабинете Акинфия Никитича с пяльцами. Она не любила рукоделие, но ведь надо же было чем-то себя занять. Когда стемнело, она зажгла свечи. С портрета на неё глядел Никита Демидов; на книжных полках поблёскивали причудливые камни Акинфия.
За то, что случилось вчера на башне в часовой палатке, никакой вины Невьяна не испытывала. Ей требовалась опора, и Савватий дал эту опору. В Савватии была нежность к ней, к Невьяне, была забота о ней и печаль, а в Акинфии — одна лишь не ведающая сомнений уверенность в себе. И теперь Невьяне казалось, что она как будто выздоровела, исцелилась.
Из-за двери в советную палату до Невьяны донёсся голос Акинфия.
— Нашёл я выход, Семёныч, — говорил Акинфий. — Одним махом положу конец всем нашим бедам. Тебя позвал, потому что Артамона нет…
Рано утром Артамон увёз Ваську на родной Шайтанский завод.
— Ступай к Павольге, Семёныч, — продолжал Акинфий. — У неё в «стае» часовня для «гари» снаряжена. Скажи, что сегодня солдаты на «выгонку» пойдут, и пускай Павольга в полночь вознесение благословляет.
— Ты про «гарь»? — глухо переспросил Гаврила Семёнов.
— Про неё, — подтвердил Акинфий. — Не я оное задумал, Семёныч, без меня всё решили. Но там, в «стае», Лепестинья и Цепень прячутся. И ты проследи, чтобы они в «огненную купель» окунулись. Понимаю, что тяжко, однако тебе не за первый раз, душа сдюжит. Иначе Цепень к солдатам попадёт, и бог весть, дотянусь ли я до него. Не должен Татищев Цепня взять.
Невьяна не услышала ответа от Семёнова, словно тот умер, но это её и не касалось. Она вспомнила: про мастера Мишку Цепня ей сказал Савватий. Он искал Цепня, чтобы узнать тайну демона и уничтожить нежить.
Невьяна укололась иголкой и принялась дуть на палец.
Известие о «гари» поразило её. Раскольничья «гарь» — что-то огромное, жуткое, невыносимое… Как люди могут осмелиться на такое?.. Но Акинфий легко принял этот ужас в себя, словно его душа была больше. Она и была больше. В ней помещалась целая держава из заводов, и велика ли «гарь» в сравнении с такой мощью? Невьяна встала, взволнованная, и посмотрела на портрет Никиты Демидова. Или делаешь дело, как жестокий Акинфий, или трепещешь в закутке. По-другому нельзя. И она, Невьяна, хотела сделать дело: хотела помочь тому, кто её любил по-настоящему.
* * * * *
— Татищев-аспид озлобился, что его приспешник в домну сверзился, и твоей «стае», матушка, «выгонку» объявил, — рассказывал Гаврила Семёнов. — Вины Акинтия нету. Се Татищев попрал, в чём поручался, иуда.
Гаврила сидел в небольшой келье Павольги, затерянной в бревенчатом лабиринте обширной «стаи», — Гаврила сам и не нашёл бы пути сюда через многие палаты, светлицы, кладовые, переходы, подъёмы и спуски. На столе в подсвечнике горела толстая шестичасовая свеча, истаявшая уже на две трети. Матушка Павольга в апостольнике и куколе стояла возле слюдяного окошка и привычно перебирала в руках вервицу с деревянными зёрнами.
— Кому из твоей паствы застенки грозят либо высылка, пускай бегут в мои скиты на Таватуй, старцы всех примут, — пообещал Гаврила, и Павольга без слов чуть поклонилась. — Могут ещё и к Ваньше Осеневу бежать на Шайтанский завод, на старый, который от Акинтия, а не на новый, который от Василья. А в Тагил не надобно, там Татищев. Шарташские насельники тоже с горными властями стакнулись. И к Набатову на Иргину подаваться не след, Иргина теперича на очереди к разорению у антихристов.
— А кто не побежит? — спросила Павольга.
— Тех в узилище. Ежели бумаги предъявишь на них, потом выпустят, а без бумаг в Заречный Тын отправят. Порядок у них обычный, матушка. Ты мне лучше про «корабль» ваш открой.
«Кораблями» у раскольников назывались часовни и церкви для «гари».
— «Корабль» готов, — просто сообщила Павольга. — Два десятка душ взойдут. Неволей никого не обрекала, все сами решились. — Павольга помолчала. — Жалко их, — призналась она. — Хорошие мужики, работящие. И бабам только родить и родить, народ множить…
— Вера важнее, — возразил Гаврила. — Акинтий велел в полночь зажигать.