— Но зачем ты сам себя ей подвергаешь? — воскликнула Элизабет, встревожившись при описании столь зловещего будущего.
— Помнишь день нашей первой встречи? — ответил Фолкнер. — Тогда я хотел наложить на себя руки, потому что считал себя недостойным существовать. Так же я чувствую себя теперь. Трусливо жить, зная, что я не имею права наслаждаться жизненными благами. Я отправляюсь туда, где смогу умереть, но не от своей руки, где меня ждет смерть от чужих рук.
Такие слова привели потрясенную Элизабет в страх; Фолкнер торопливо продолжил, ведь, начав говорить, он ощутил облегчение от тяготившего его несчастья.
— Не удивляйся, любовь моя; тайны моей души слишком хорошо тебе известны, ты была свидетельницей моих страданий и приступов отчаяния и не впервые слышишь о невыносимом грузе горя и раскаяния, который мне приходится нести. Я больше не могу терпеть. Пусть Бог простит меня на небесах, а свет этого мира я больше не увижу!
Фолкнер увидел на ее лице ужас и смятение и разозлился на себя за то, что стал их причиной; он продолжил говорить уже более спокойным голосом, но Элизабет, охваченная горем, бросилась к его ногам и обхватила его колени; непрошеные слезы потекли из глаз, ее юное, детское сердце разрывалось от неведомой прежде тоски. Она воскликнула:
— Мой дорогой, любимый отец — больше чем отец, мой единственный друг! Твои слова разбивают мне сердце. Если ты несчастен, твое дитя, что ты взлелеял и научил тебя любить, тем более должно быть рядом и утешать тебя; я чуть не сказала «помогать»! Ты не должен отвергать меня! Если бы ты был счастлив, то мог бы меня оставить, но раз ты несчастен, я никак не могу позволить тебе уйти, и ты не должен меня об этом просить; даже мысль об этом меня убивает!
Дети еще не ведают об изменчивости жизни и воспринимают настоящее с куда большим благоговением и страхом, чем те, чьи песочные часы уже не раз перевернулись и у кого отсчет песчинок начинался заново, меняя всю жизнь. При мысли о разлуке с Фолкнером земля ушла у Элизабет из-под ног, она прильнула к нему и умоляюще взглянула ему в лицо, будто одно его следующее слово могло все решить. Он поцеловал ее, усадил к себе на колени и произнес:
— Давай поговорим об этом спокойнее, дорогая; зря я тебя так встревожил, зря примешал свои тягостные мысли, навязанные мне моим несчастьем, к благоразумным рассуждениям о твоей будущей судьбе. Теперь мне кажется несправедливым скрывать тебя от твоих родственников. Они богаты. Мы не знаем, какие перемены и потери им пришлось пережить за эти годы; возможно, это смягчило их сердца, которые всегда были готовы тебя впустить. Возможно, теперь они стали больше ценить тебя. Рэби — благородная фамилия; не стоит безрассудно отказываться от преимуществ, на которые имеешь полное право.
— Мой дорогой отец, — ответила Элизабет, — такие разговоры не для меня. Я не нуждаюсь в доброте людей, причинивших зло моим родителям. Ты для меня всё. Я еще ребенок и не могу подобрать слова для выражения своих чувств, но мое самое искреннее намерение — быть благодарной тебе до конца дней и оставаться с тобой всегда, пока ты меня любишь. Если ты прогонишь меня, я стану самым несчастным в мире существом. Разве не жили мы вместе с тех пор, как я была крохой и не доставала тебе до колен? Все это время ты относился ко мне добрее любого отца. Когда над нами бушевала непогода, ты укрывал меня в объятиях, чтобы ни капелька дождя не пролилась на мою голову. Помнишь ли ты ужасный вечер, когда наша коляска сломалась в широкой и темной степи? Ты укрыл меня и нес на руках под завывающим ветром и ледяным дождем. Ты еле держался под натиском непогоды и, когда мы наконец дошли до почтовой станции, рухнул от изнеможения, а я, укрытая в твоих объятиях, ни капли не замерзла и не промокла, будто на улице был летний день. Ты заслужил мое доверие и завоевал мою любовь своей добротой; ты не можешь меня отвергнуть!
Она обняла его за шею; ее лицо промокло от слез, она всхлипывала, голос ее обрывался. Увидев, что Фолкнер поддается, она стала умолять его пуще прежнего, пока его сердце не смягчилось; прижав к груди, он осы́пал ее голову и шею поцелуями, и, к его удивлению, на глазах проступили слезы, чего давно не случалось.
— Клянусь, я тебя не отвергаю, — воскликнул он. — Мы разлучимся ненадолго, но это не значит, что я тебя отвергаю! Там, куда я отправлюсь, дорогая, тебе не место. Я не могу больше жить после того, что сделал. Много лет я жил в покое и радости, но не имел на это права; лишь тяготы, тяжелый труд и смерть искупят мою вину. Думая о том, что пережили другие из-за моих деяний, я ненавижу себя за трусость; я же сам ушел безнаказанным. Ты вряд ли помнишь день, когда своей маленькой рукой спасла мне жизнь. С тех пор ничего не изменилось; я так и чувствую себя недостойным жить. Дорогая Элизабет, узнав о муках, которые я причинил тем, кто этого совсем не заслужил, ты однажды можешь меня возненавидеть; крик моей жертвы до сих пор звенит у меня ушах; подло жить, зная, что совершил такое преступление. Поверь, дорогая, моим самым благородным поступком в этой жизни будет ее покинуть. Жить, как сейчас, в трусости и праздности — не меньшее злодейство, чем совершенные мной насилие и грех. Позволь мне обрести спокойствие ума, подвергнув свою жизнь опасности. Борясь за правое дело, я поступлю благородно. Я отправлюсь в Грецию; там идет война за правду, свободу и христианство против тирании и дурной религии. Позволь мне за это умереть, а когда выяснится — ведь однажды это должно открыться, — что от моих рук погибла невинная жертва, мне зачтется, что я пал, защищая страждущих и храбрых. Но тебе со мной в Грецию нельзя; ты должна ждать моего возвращения в Англии.
— Ты едешь на смерть! — воскликнула она. — А я буду далеко. Нет, дорогой отец, я ребенок, но со мной не случится ничего плохого. Ионические острова принадлежат Англии; я могу отправиться туда. Осмелюсь предположить, что и в Афинах безопасно. Чудесные