И жаворонком, вопреки судьбе, Моя душа несется в вышину [10].
Когда эта юная и прелестная девушка бродила по одинокому берегу в компании одних лишь мыслей, обуреваемая одной лишь страстью — любовью к своему благодетелю — и не ведая ничего о жизни земной и ее ужасных тяготах, казалось, будто новая Ева под присмотром ангелов ступает по оскверненной земле и берег под ее ногами превращается в райский сад.
Бывало, день омрачался дурными новостями из континентальной Греции, а иногда приходило письмо от ее любимого отца и день становился счастливым. Иногда он приезжал и, воодушевленный опасностью и осознанием собственной полезности правому делу, которое сам выбрал, красноречиво повествовал о своих приключениях; его переполняла любовь к Элизабет, и, веря, что заглаживает вину за прошлые грехи, он становился почти счастливым. Представляя, как падет на полях Греции и смоет кровью сердца темное пятно со своей репутации, он ощущал душевный подъем и преисполнялся пылкого нетерпеливого рвения и решимости, соответствующих его огненному темпераменту. Он был рожден для военного ремесла — не для карьеры современного солдата, а для жизни героя, бесстрашно рискующего жизнью и находящего радость в бою и победе, с трудом отвоеванной у жестоких угнетателей.
Глава X
Во время визитов Фолкнера в Закинф от Элизабет не ускользнуло преданное внимание, которым его окружал один из соратников, албанский грек. Этот солдат жаловался юной хозяйке на безрассудство Фолкнера и невероятные нагрузки, которым тот себя подвергал; восхищался его мужеством и в то же время недоумевал, как Фолкнер до сих пор не пал жертвой пренебрежения безопасностью и отдыхом, тем более что в таких крайностях пока не было необходимости. В других обстоятельствах его могли бы счесть сумасбродным и отчаянным, но он держался собранно и обладал боевыми навыками и недюжинной смекалкой; ввиду своего равнодушия к жизни он неизменно выбирал для себя самые опасные задания, но старался уберечь жизни солдат, находившихся под его командованием. Военный опыт он приобрел еще в юности. Был хорошим офицером, относился к солдатам по-доброму и следил, чтобы те ни в чем не нуждались; не был тщеславным, на медали не претендовал и всегда вызывался выполнять задачи, от которых другие отказывались, как от верной гибели.
Со слезами на глазах и болью в сердце Элизабет слушала рассказы Василия о трудах Фолкнера, его беззаветной храбрости и чудесных спасениях, когда тот был на волосок от смерти. «Ах, если бы я могла заставить его полюбить жизнь!» — думала она. Она никогда не жаловалась и не уговаривала отца изменить своему безрассудному плану, лишь удваивала ласку и внимание. Когда после спешного визита он уезжал, она не умоляла его беречь себя, но слезы в ее глазах и горячность, с которой она отвечала на его прощальное объятие, красноречивее слов свидетельствовали о ее чувствах и часто заставляли его усомниться в своей решимости, в убеждении, что он должен умереть и лишь благородная смерть избавит его от большего зла и позора.
Шло время, из Египта прибыло подкрепление, и бои стали более ожесточенными и опасными; в каждый приезд Василий снова заводил печальный рассказ о риске, которому подвергал себя Фолкнер, всякий раз добавляя новую историю о чудесном спасении, и страх постепенно стал занимать слишком много места в мыслях Элизабет, всецело поглотив ее внимание. Она читала и не запоминала прочитанного, роняла иглу, а играя на фортепиано, начинала плакать и представлять сцены горечи и мучений, участницей которых ей вскоре предстояло стать. Ей не к кому было обратиться за помощью; она потеряла надежду и чувствовала, что ей рано придется усвоить самый первый и тяжкий женский урок и научиться молча терпеть наступление зла, которого можно было бы избежать, если бы не неумолимая воля другого человека. Ей даже хотелось иногда назвать отца жестоким, но при мысли о несчастьях, что довели его до отчаяния, она испытывала не эгоистичное негодование, а жалость.
Он провел с ней несколько дней, и их общение никогда еще не было таким теплым и близким. Она повзрослела, и ее ум, обогащенный воспитанием и развитый пылом привязанности, приблизился к его искушенному уму; теперь они могли общаться почти на равных, а не как взрослый с ребенком. Прежние роли отца и дочери, наставника и ученицы, командира и послушно исполняющей приказы сменились новыми.
С открытым сердцем, не таясь, с любовью,
Они вели беседу,
Как друзья [11].
Но все же они не были равны: она от него зависела, и он воспринимал ее как создание, продлевающее его существование даже за пределы смерти, которая, как ему казалось, ждала его совсем скоро; это придавало их нежности меланхоличную окраску — впрочем, без такой окраски ничто не кажется красивым и долговечным в этом мрачном мире.
Он уплыл; его маленький барк [12] расправил паруса и весело заскользил по волнам. Она стояла и смотрела ему вслед; сердце грела память о его огромной любви, доброте и предупредительности. Он всегда был храбр и великодушен, а теперь стал еще ласков и полон сочувствия; она надеялась, что близок тот день, когда его стойкость, вызывавшая у нее одновременно восхищение и страх, перерастет в моральную крепость. «Пусть Господь защитит тебя, отец! — думала она. — Пусть Он сохранит того, кого люблю больше, чем отца, для более счастливых мыслей и дней, когда он сможет сполна насладиться прекрасными качествами, которыми его одарила природа, и научиться ими управлять!»
Вот о чем она думала. Неунывающий энтузиазм соединялся в ней с искренним участием, и она продолжала нести свою тревожную вахту. При любой возможности он присылал ей короткие письма, полные нежности, в которых ни слова о себе не говорил. Иногда указывал, что делать в случае, если с ним случится беда; ей было больно и страшно читать такие слова, но в целом он упоминал о смерти редко и больше не говорил о нежелании жить. К середине осени звуки войны утихли; в лесах и балках продолжались небольшие стычки, но в остальном все было тихо. Элизабет меньше боялась. Она написала Фолкнеру и спросила, когда он снова приедет; тот в ответ пообещал приплыть сразу