Через несколько дней ей принесли маленькое зловещего вида письмо, написанное на новогреческом диалекте и полное непонятных букв; прочесть его мог только грек. Писал Василий; в нескольких словах он сообщал, что Фолкнер ранен и лежит в небольшой деревушке близ побережья, на противоположном от Закинфа берегу. Солдат писал, что Фолкнер давно страдал от греческой лихорадки, а во время последних боев его тяжело ранили, и совокупный ущерб здоровью от ранения и болезни почти не оставлял надежд на выздоровление; роковой момент также приближало отсутствие медицинской помощи, ужасающие условия в деревне, где он находился, и губительный воздух окрестных мест.
Элизабет читала письмо как во сне; момент настал, тот самый роковой момент, о котором она часто думала с ужасом и молила небеса его не допустить; она побледнела и задрожала, но через миг взяла себя в руки и призвала на помощь всю свою решимость, которую давно копила на случай подобной чрезвычайной ситуации. Она сама направилась к начальнику английской администрации острова, добилась приказа зафрахтовать корабль и привезти Фолкнера на Закинф и немедля отправилась в путь. Она не плакала и не промолвила ни слова, но, сидя на палубе с сухими глазами и бледным лицом, молилась о том, чтобы скорее добраться до деревни и обнаружить его живым. Через несколько часов корабль причалил в порту. Там ее ждали тысячи трудностей, но она не боялась грозивших ей опасностей и лишь умоляла окружающих не медлить. Ее сопровождал английский хирург и еще несколько человек; ей хотелось всех обогнать, но она велела себе успокоиться и руководить процессом; ее сердце даже не дрогнуло, когда рядом раздались выстрелы и крики, сообщившие о близости врага. Тревога оказалась ложной; стрелял отставший греческий отряд; они обменялись приветствиями, но она всех торопила и думала лишь об одном: «Только бы найти его живым — тогда я не позволю ему умереть!»
Серые лица и исхудавшие тела крестьян свидетельствовали о страшной эпидемии, жертвой которой стал и Фолкнер, а при виде убогости жилищ и повсеместной грязи у нее защемило сердце. Наконец они подошли к деревне, о которой, по словам проводника, писал Василий. Расспросив деревенских жителей, они пошли по дороге — похоже, то была главная деревенская улица; в конце стояло ветхое убогое строение. Во дворе стоял отряд вооруженных греков, сбившихся в кольцо в зловещей тишине. Фолкнер находился здесь; Элизабет спешилась, и через несколько минут показался Василий. В выражении его лица сквозили настороженность и печаль; он провел Элизабет в дом. Внутри царило страшное запустение: не было ни мебели, ни стекол в окнах, ни следов человеческого труда за исключением голых стен. Она вошла в комнату, где лежал ее отец; его кроватью служили несколько матрасов, наваленных на лавку, а больше в комнате ничего не было, кроме жаровни для подогрева пищи. Элизабет приблизилась и взглянула на отца с благоговением и ужасом; он так изменился, что она с трудом его узнала. Глаза ввалились, втянулись щеки, лоб приобрел мертвенно-бледный оттенок, и на лице лежала призрачная тень, предвестник смерти. У него едва хватило сил поднять руку, голос его звучал глухо, но, увидев ее, он улыбнулся, и эта улыбка — последнее пристанище души, что нередко остается на лице и после смерти, — была всем, что сохранилось от него прежнего. Она вонзилась ей в самое сердце, глаза Элизабет затуманились слезами, а Василий бросил на нее горестный взгляд, словно хотел сказать: «Я утратил всякую надежду».
— Спасибо, что приехала, но тебе нельзя здесь находиться, — хрипло пробормотал больной.
В ответ Элизабет поцеловала его руку и лоб, и, как ни старалась крепиться, слезы покатились у нее из глаз и упали на его ввалившиеся щеки. Он снова улыбнулся.
— Все не так уж плохо, — промолвил он, — не плачь, я хочу умереть! Я не страдаю, но очень устал от жизни.
Вошел хирург, осмотрел рану: пуля из мушкета попала Фолкнеру в бок. Он обработал рану и дал пациенту лекарство, от которого тому сразу полегчало, а затем присоединился к встревоженной девушке, что вышла в другую комнату.
— Состояние очень опасное, — произнес хирург в ответ на ее тревожный взгляд. — Пока ничего нельзя сказать точно. Но прежде всего необходимо увезти его из этого места, тут полно заразы; совокупный вред от лихорадки и ранения его убьет. Свежий воздух поможет справиться хотя бы с болезнью.
Со свойственной ей энергичностью Элизабет велела приготовить носилки, нанять лошадей и организовать все, чтобы выехать на рассвете. Спать легли рано, чтобы успеть отдохнуть перед утренней дорогой; лишь Элизабет не ложилась и провела долгую ночь в бдении у кровати Фолкнера, отмечая в нем каждую перемену. Она слышала стоны, которые он издавал во сне, и слетавшие с его губ сдавленные жалобы и терзалась, глядя на его беспокойство и горячечные метания, что в любой момент могли привести к роковому исходу. Тусклый трепещущий свет лампы лишь усиливал ощущение убогости и запустения, царившее в ужасной комнате, где он лежал; Элизабет на минуту выглянула в окно посмотреть на расположение звезд и поразилась великолепию природы. Перед ней раскинулся прекрасный греческий пейзаж, южная ночь во всей своей царственной красе: звезды, яркими лампами повисшие в прозрачном эфире; над оливковыми рощами кружились и мелькали светлячки, садились на миртовые изгороди и иногда вспыхивали, на миг заполняя окружающее пространство волшебным сиянием. Каждое дерево, камень и неровная возвышенность лежали в безмятежной и прекрасной дреме. Она повернулась к ложу, где покоилась вся ее надежда, ее обожаемый отец; его изрезанный морщинами лоб, безвольно повисшая рука, полуприкрытые глаза и прерывистое дыхание свидетельствовали о чрезвычайной слабости и муках.
Пейзаж за окном невольно вызвал в памяти слова английского поэта, который трогательно описывал запустение греческих земель, сравнивая смертные муки с затянувшимися бедами угнетенной страны. Отдельные слова и строки всплывали в памяти, и, чувствуя, как защемило сердце и отозвалось, она воскликнула: «Нет! Нет, только не так! Он не умер в первый день нашей встречи — не умрет сейчас и не умрет никогда!» С этими словами она расплакалась и рыдала долго и горько; после успокоилась, и остаток ее бдения прошел в молчании. К утру даже больному полегчало.
В ранний час все было готово. Фолкнера поместили