— Мне по заводам главный соперник — Васька Татищев. Граф Бирон его спихнёт и вместо него Шомбера всунет. А Шомбер уже у меня в кармане.
Акинфий приподнялся и по-хозяйски повалил Невьяну на спину — она охнула от неожиданности, взмахнув в полумраке фигурно выточенными гладкими ногами. Волосы её рассыпались. Акинфий подтащил её к себе.
— Ты мне петухов напутаешь, Акинька! — выдохнула Невьяна.
— Испужала — душа в пятки!.. — шутливо ответил Акинфий.
Невьяна села, оттолкнула его и подобрала выпавший из руки гребень.
— Погоди ты со своими ласками! — сердито сказала она. — Я хочу до конца услышать… Как же ты гору себе вернёшь при Шомбере?
Акинфий снова ухмыльнулся — зубы блеснули в отсвете из печи.
— А дальше нехитро, Невьянушка. Построит Шомбер заводы под Благодатью или нет — оно неважно. При любом исходе Шомбер подчистую всё разворует и разорит, а гору только покусает немного. Казна примется искать, кому сбыть убогое место, вот тут я и вызовусь. Мне сокровище и достанется. Знаю. Мимо меня здесь незаметно и тощая муха не пролетит.
* * * * *
Савватий ждал Акинфия Никитича у крыльца башни. Механический приказчик, Савватий бывал в башне каждый день — заводил куранты. Сейчас Акинфий Никитич пожелал увидеть, как это делается.
Башня зримо делилась на три части: палата, четверик и восьмерики с шатром. Выглядели они слитно, одно вырастало из другого, но Савватий давно разобрался в каменной механике этой красоты. Палата состояла из двух кубов, сложенных из прочнейшего подпятного кирпича. Над передним кубом вздымался четверик, равный ещё двум кубам. Задний куб палаты распадался пополам — половину занимало двухъярусное крыльцо с арками; этот куб завершала высокая кровля на три ската. А мощный столп четверика венчался тремя убывающими арочными восьмериками и острым гранёным шатром. В облике башни воплотились божественные числа: четыре апостола — это равные измерения четырёх кубов, а Троица — три восьмерика и три грани кровли над палатой. Чётность и нечётность сливались в священную седмицу: четыре куба и три восьмерика. Башня была наглядным образом невидимой машинерии вселенной: вертограда, замкнутого в чистой истине.
Вот только вертоград этот покосился.
Башню задумал ещё Никита Демидыч. По слухам, его смутила какая-то явленная икона. Башню строили вместе с господским домом и заводской конторой — они едины обликом. Командовал работами хлыновский зодчий Ванька Нарсеков. Дом и контору успели возвести, а башню — нет: Никита Демидыч умер, когда четверик подняли до верхнего повала, до карниза. Дело отца продолжил Акинфий. Он привёз другого зодчего — Костьку Солмина. Над суровым и скупым четвериком зодчий Солмин водрузил праздничные восьмерики с крутыми арками и сверху шатёр с «ветреницей» и «державой».
Савватий помнил, как вырастала башня. Это были годы после потери Невьяны. Башня медленно воздвигалась в небе ярус за ярусом, словно его тоска по Невьяне. И Савватий не удивился, когда башня начала клониться: жизнь перекосилась, мир перекосился — так с чего башне прямо стоять?..
Замерзнув, он сунул руки себе под мышки. Наконец на Красном крыльце господского дома появились Акинфий Никитич и Онфим. Угадывая путь каким-то чутьём, слепой Онфим первым потопал по разметённой в сугробах дорожке. Он был ключником, без него в запертую башню никто бы не попал, и Онфим хотел показать хозяину, что слепота его делу не помеха.
— Здорово, мастер, — бросил Савватию Акинфий Никитич.
Он нёс в руке медный котелок с углями.
Под крыльцо башни меж придавленных пустых арок намело снега. А на втором ярусе крыльца, на гульбище, для защиты от лиходеев арки были прочно заколочены толстенными досками, ведь в башне хранились слитки выплавленного серебра. По обледенелым ступеням чугунной лестницы Онфим, Акинфий Никитич и Савватий взошли к двери на гульбище.
Онфим заскрежетал ключом в замке, и морозно заскрипели кованые петли. Из сумрака гульбища обдало запахом извести, кирпича и металла. Это было дыхание башни. Вся башня сквозь толстые стены изнутри и по сводам — вдоль, поперёк и крест-накрест — была пронизана прочными железными тягами. Они торчали из стен снаружи; на них насадили чугунные шайбы, концы расщепили пополам и разогнули в стороны. Башня была намертво сшита металлом как жилами, она стала единой и цельной, словно свилеватое дерево. Хотя, по сути, была заброшенной.
На гульбище выходило две двери. Акинфий Никитич для проверки подёргал левую — заперто. Эта дверь вела на узкую внутристенную лесенку, что с поворотами поднималась в камору, оборудованную пробирным горном: там шихтмейстеры пробовали руды малым огнём. А на чердак палаты можно было взобраться лишь по чугунной винтовой лестнице.
— Жди здесь, — сказал Акинфий Никитич Онфиму, передавая котелок.
Крутыми оборотами треугольных ступенек они вскарабкались на чердак палаты, отгороженный решётками меж кирпичных столбиков. Над головой взметнулась кровля, положенная на тонкие чугунные стропила. Наискосок по чердаку, хрустя инеем, Акинфий Никитич направился к другой винтовой лесенке, гораздо ниже первой. Очередная дверь в чугунной раме открывала путь непосредственно в башню — в четверик. Савватий шагал за хозяином.
Тишина башни была зыбкой, неверной: в кирпичной толще неслышно стонали тяги — они напрягались, как струны, потому что на башню порывами наваливался зимний ветер; тайным сердцебиением дрожало эхо от клацанья курантов; тонко звенела наверху чуткая готовность колоколов.
— Башня в исправности, — в спину хозяину сказал Савватий; голос звучал гулко. — Что-то будешь с ней делать, Акинфий Никитич?
— Ничего не буду, — не оглядываясь, ответил тот.
Высокий объём столпа-четверика делился внутри на три яруса. Дощатые полы, деревянные лестницы, кирпичные стены шахты для маятника, редкие глубокие окна с чугунными оконницами и намертво вбитыми железными решётками… Верхний ярус — Слуховая палата — завершался сводами.
Зачем нужна эта башня? Она — не колокольня, не пожарная каланча, не дозорная вышка. Степан Егоров хотел посадить здесь дьячков из заводской конторы на всякую письменную работу — дьячки ему в ноги упали: не мучай, страшно, вдруг рухнет громадина?.. Гаврила Семёнов пытался разместить здесь мастерскую раскольничьих богомазов — те степенно отказались: в родных иконных горницах им сподручнее. Изредка шихтмейстеры плавили руды в пробирном горне, но этим делом башню не занять. После розыска, учинённого поручиком Кожуховым два года назад, из подвала церкви в палату башни перенесли заводские учётные книги. А ещё в башне хранили серебро, полученное при очистке меди, и потому по ночам на гульбище всегда караулил сторож. И конечно, были куранты. Это всё, к чему удалось приспособить затею Никиты Демидыча. Маловато для такой огромности.
Савватий поднимался вслед за Акинфием Никитичем, и его всё сильнее охватывало ощущение, что башня сама выталкивает людей. Она знает, зачем создана, а люди не могут угадать, поэтому пошли прочь. Башня жаждет быть собой, и грозно покосилась она лишь для того, чтобы люди от неё отстали.
Они выбрались на седьмой ярус — в первый из трёх восьмериков. Здесь уже посветлело: большие арочные окна были застеклены. Повсюду лежала снежная пыль. Акинфий Никитич смахнул её с низенькой лавочки и присел передохнуть. Уклон пола тут воспринимался особенно остро и тревожно.
Прямо перед Акинфием Никитичем находился механизм курантов: тонкая железная рама со сцепкой зубчатых колёс, рычагов и осей внутри. Заиндевелый механизм жил своей загадочной жизнью, в нём что-то щёлкало и перемещалось. Савватия всегда завораживало неизъяснимое преображение мёртвой тяжести гири, что висела в шахте на цепи, в раскачивание маятника и повороты шестерёнок. Как из ничего вдруг рождается движение? Что за сила разлита в воздухе, в пустоте, и как она перетекает в работу машины?..
Акинфий Никитич встал, не спеша обошёл механизм, уважительно трогая железные колёса, погладил тонкую ось к стрелкам циферблата, заглянул в шахту с маятником, задрав голову, посмотрел наверх,