— Полезем на звонницу? — спросил Савватий.
— Я ж не пономарь, — усмехнулся Акинфий Никитич. — Я хочу увидеть, как музыка делается. Когда куранты бить будут? Который час-то?
— Не знаю точно, — ответил Савватий. — Бланциферная доска на улице.
— Полюбопытствую с галдареи, — подумав, решил Акинфий Никитич. — Авось не сверзюсь с башни…
Большой циферблат курантов загораживал арочное окно, обращённое на Господский двор. Восьмерик снаружи окружала галдарея — балкон на повале четверика. По галдарее можно было дойти до циферблата и узнать время.
Акинфий Никитич с треском отодрал примёрзшую дверку. После того как башня покосилась, на галдарею лишний раз никто не выходил: опасно — обратный уклон. Поскользнёшься — и кувыркнёшься через невысокую, ниже пояса, ограду из замысловатой чугунной решётки. А сейчас с ограды дружно спорхнули прочь круглые красные снегири.
Акинфий Никитич стоял на балкончике по колено в сугробе. Перед ним распахнулся хмурый декабрьский простор. Ровный и длинный вал плотины внизу, а за плотиной — завод: кровли фабрик, покрытые облезлым снегом, и дымящие трубы. Дальше — шатры острожных башен, базарная площадь и дома-дома-домишки… Прямо — Тульский конец, за ним выселки Забела и Бараба, в леса утыкается дуга Тагильского тракта. Правее — рябая Лебяжья гора, и сбоку на ней — Фокинские улицы. За окраиной Невьянска светлели пустынные покосы и выпасы, потом темнели березняки и осинники на былых заводских лесосеках, а потом до пологих гор привольно раскатилась тайга, словно смятая кошма. Всё небо заполнили зябкие сизые тучи, и лишь на горизонте бессолнечно желтело тусклое и сиротское зарево зимы.
Савватий подумал, что можно толкнуть Демидова в спину — и Демидова не станет. Исчезнет тот, кто забрал у него Невьяну. Савватия даже качнуло к двери. Но ведь не Акинфий виноват в его, Савватия, неизбывной печали…
И в этот миг на широкой бланциферной доске огромные латунные стрелки дружно вздрогнули. Малая указала остриём точно в облачный зенит, а большая — точно на полудень. Три часа. В механизме курантов закрутились стрекозиные лопасти жестяных вертушек и начал тихо вращаться блестящий медный вал, усаженный короткими шпеньками. Шпеньки стали поочерёдно нажимать на лопаточки с прикреплёнными проволочными нитями; эти нити улетали на верхний ярус; там зашевелились рычажочки передач, потянули языки колоколов. И над заснеженным простором сквозь заводские дымы поплыл, изгибаясь и рассыпаясь, пятый из восьми невьянских перезвонов.
* * * * *
Поначалу Акинфия Никитича терзали сомнения: сумеют ли русские мастера наладить ход английских курантов? Куранты эти сработал знатный лондонский часовщик Брэдлей, колокола отлил колокольник Фелпс. Ехать в страшную Россию Брэдлей не пожелал. Три года назад в порт Питербурха на корабле доставили из Британии гору ящиков с механизмами для «господина Демидофф» — и делай что хочешь. Но Акинфий Никитич справился. Точнее, нашёл человека, который справится. Мишку Цепнера, опытного чеканщика с Кадашёвского монетного двора. Мишка установил часы на башню и обучил обращению с ними невьянского механика Лычагина.
Акинфий Никитич посмотрел, как Савватий крутит ворот, наматывая на дубовую катушку длинную цепь с гирей — цепь свисала в шахту с маятником, — а потом отстранил мастера и сам докрутил ворот, опробовал, каково это.
Спускались они в прежнем порядке: Акинфий Никитич впереди, Савватий за ним. Пустая Слуховая горница. Второй пустой ярус. Третий пустой ярус и дверь наружу. Малая винтовая лесенка. Чердак под высокой кровлей. Большая винтовая лестница. Полутёмное гульбище.
Онфим ждал, чтобы запереть башню за гостями, но Акинфий Никитич намеревался ещё осмотреть подклет. Он хотел своими глазами убедиться, что Степан Егоров убрал все приметы подвального лаза. Подвал хранил тайну Акинфия Демидова, и в неё были посвящены только Егоров с Онфимом. Ну и Семёнов, конечно, хотя он не любил соваться в башню. Ну и Мишка Цепень.
Акинфий Никитич взял у Онфима котелок с углями и распахнул правую дверь — не ту, за которой была внутристенная лестница в пробирный горн. За правой дверью располагалась сдвоенная горница. Своды, тяги, печь, окошки, могучие сундуки для слитков серебра, шкапы с заводскими книгами, столы, какие-то ящики… На чугунном подоконнике стояли рудничные масляные светильники — блёндочки. Акинфий Никитич зажёг одну от углей в котелке.
— И ты затепли, — велел он Савватию, кивнув на другую блёндочку.
В два огня будет лучше видно.
Акинфий Никитич не боялся звать Савватия. Всё равно тот знает о подвале — да многие ведь знают. А Савватий бывал в башне больше всех и без надзора. Только Онфим лазал сюда чаще, чем мастер по курантам.
В толстой стене двойной горницы темнела узкая, словно крышка гроба, дверка. За ней находился другой внутристенный ход — неудобная и крутая лестница в подклет. Акинфий Никитич и Савватий спускались лицом к узким и высоким ступенькам: стукались коленями и шаркали плечами по кирпичам.
В подклете — на первом ярусе башни — царила тьма кромешная. Тускло-багровый свет блёндочек зашевелился на сводах, покрытых ледяным мехом куржака, на стенах, на чугунных плитах пола. От дыхания клубился пар. Акинфий Никитич придирчиво озирался.
Дверь внутристенной лестницы размещалась рядом с прямоугольным углублением — выходом на улицу к воротам Господского двора. Акинфий Никитич толкнулся туда — заперто надёжно. После предательства Тараски и бегства Цепня Онфим задвинул эту дверь засовом и навесил амбарный замок.
Савватий странно топтался, глядя себе под ноги. Акинфий Никитич понял, что часовой мастер пытается угадать чугунную плиту, под которой скрывается крышка люка над лазом в подвал. «Это хорошо, — сказал себе Акинфий Никитич. — Если ищет — значит, не пронюхал, где она».
Егоров действительно прибрался в подклете как нужно. Всё чисто и пусто. Никаких следов. Но что это за дрянь на полу?.. Акинфий Никитич посветил блёндочкой, и Савватий, заметив озабоченность хозяина, опустил пониже свой фонарь. На чугунных плитах размазалось большое смоляное пятно — рыхлый слой из каких-то жирных хлопьев то ли сажи, то ли копоти. Длиной пятно было, наверное, аршина четыре и больше аршина шириной.
— Ветошь здесь сожгли, что ли? — спросил Акинфий Никитич и растёр башмаком по чугуну обугленный лоскуток холстины.
Савватий наклонился и что-то выковырял из стыка двух плит.
— Покажи, — потребовал Акинфий Никитич.
На ладони у Савватия лежал наполовину оплавленный медный крестик.
Акинфий Никитич задумчиво покрутил его в пальцах и сунул в карман.
— Выясню у Егорова, что за притча… А ты забудь.
Конечно, завод и башня принадлежали Демидову. Но Савватий не был его крепостным. Да, он продал Акинфию Никитичу свои умения — немалые умения, ежели честно. И ещё он уступил свою женщину. Однако не себя же самого, чтобы им командовали как собакой. Савватий угрюмо усмехнулся:
— Что мне забыть, хозяин? Что Цепень у тебя в подвале башни сидел?
Эти слова словно хлестнули Акинфия Никитича по лицу. Сузив глаза, Акинфий Никитич помолчал, чтобы унять гнев.
— Подвал затоплен, — глухо возразил он.
— А что же тогда поручик Кожухов обшаривал?
Савватий говорил о событиях двухлетней давности.
Тогда только-только взвихрилось следствие по заводам. Всякая шваль уверовала, что Демидовых можно свалить, и возжелала поживиться чем-нибудь от их обрушенного царства. Канцелярист Берг-коллегии Капустин шустро настрочил на Акинфия донос: мол, в Невьянском заводе из своего серебра Акинфий чеканит деньги. Плавить серебро заводчикам не воспрещалось, но деньги чеканить — это измена державе и государыне! Из Питербурха в Невьянск тотчас метнулась комиссия поручика Кожухова.
— Кожухов здесь уже по брюхо в воде бродил, — сказал Акинфий Никитич, и это была правда. — А тебе я полезный совет дам, Лычагин: не верь сплетням, как тот Кожухов, и не придётся чертей в подпольях ловить.
Акинфий Никитич почувствовал, как давят на него заиндевелые своды. Он пристально посмотрел Савватию в глаза. Мысль о тайной чеканке монет надо было выбить у Савватия из головы, иначе дело добром не кончится, а Савватий ему ещё нужен, чтобы найти беглого Цепня.
— Ты же не дурак, Лычагин. Подумай сам, посчитай. Чтобы пуд серебра получить, надо очистить в гармахерском горне