Савватий молчал, не глядя на Акинфия Никитича.
— Дале считай… Из пуда серебра чеканится шестьсот тридцать рублей. Много оно для меня? Башня, — Акинфий Никитич поднял палец, указывая на свод, — мне в четыре тыщи двести рублей встала. Куранты — в пять тысяч. А это ведь блажь. Но вот такой я богатый. Выгода ли мне при честных деньгах ещё и фальшивые шлёпать? За такой промысел награда — петля.
Акинфий Никитич надеялся, что убедил мастера.
— Кожухов не за фальшивыми деньгами прискакал, — примирительно добавил Акинфий Никитич. — Ему бумаги были нужны, а не серебро.
Кожухов действительно искал утайку железа. Он приказал предъявить учётные книги по заводам. Акинфий Никитич тогда торчал в Питербурхе: думал, что взяткой барону Шафирову он задушит следствие, а Шафиров его обманул. Кожухова тогда в Невьянске встретил Степан Егоров.
Егорыч успел подготовиться: все учётные книги из господского дома подземным ходом утащили в подвал церкви. Однако ж заводской иерей Никита Попов донёс Кожухову, что под его храмом — возня приказчиков, и Кожухов захватил сундуки с книгами. А потом совсем распоясался. Под башню залез. Допросил с острасткой всех приказчиков и мастеров. Сгрёб кое-кого из раскольников — в том числе и самого Гаврилу Семёнова, заковал в кандалы и отправил в Верхотурскую канцелярию. В конце концов, ничего не разумея в заводском деле, остановил домну. И уехал, довольный собой.
Акинфий Никитич возвратился как на пепелище. Конечно, домну задули снова. Гаврилу Семёнова Акинфий Никитич выкупил. На иерея написал в Тобольскую консисторию, присовокупив к посланию колокол в подарок, и Никиту Попова сослали в Нерчинск. Но мысли Акинфия Никитича были заняты другим. Его тогда поразило мрачное чудо, свершившееся с явленной иконой батюшки. И он призвал Леонтия Злобина остановить падение башни.
Маленькие блёндочки еле освещали обширный подклет. Своды казались напряжёнными изгибами огромных кирпичных пружин, сдавленных адской тяжестью башни, и тьма была такая плотная, потому что её сверху как бы прижимало гнётом. Красные всполохи шевелились на лице у Савватия.
— А в каком же каземате ты Цепня после работы с курантами держал? — упрямо спросил Савватий. — И за что Мишке такая кара — полгода в тюрьме?
— За что надо, за то и покарал, — ответил Акинфий Никитич. — Где надо, там он и сидел. А потом сбежал и обокрал контору. Цепень — просто вор.
Савватия такие слова не убедили. Акинфий Никитич видел, что мастера точат сомнения. Что ж, надо покончить с этим — навсегда и без жалости.
— И зачем тебе сейчас Мишку-то искать? — всё допытывался Савватий, словно имел право допрашивать хозяина. — Украденное ты вернул. Пусть Цепень катится на все четыре стороны, бог ему судья. Или мести жаждешь?
Акинфий Никитич хищно улыбнулся. Он поймал то слово, которое объясняло все подозрения Савватия! Месть — сестра зависти, а чужая зависть Демидовым давно уже известна. И правду от лжи зависть не отличает.
— Это моя забота, Лычагин. Тебя она не касается. Ты мои грехи ищешь, потому что сам за Невьяну отплатить хочешь. Себя-то видишь или нет?
Акинфий Никитич нутром почуял: он попал точно. Здесь у Савватия слабое место — здесь он и надломится. И Савватий отвёл глаза.
Акинфий Никитич немного подождал, пока мастер примет поражение.
— Ладно, пойдём отсюда, — распорядился он теперь уже снисходительно.
Наверху, в двойной горнице, не оглядываясь на Лычагина, он похлопал ладонью по кирпичной кладке и спросил:
— А другую басню слышал — что я человека в стену замуровал?
— Ты же сам говорил — басням не верить, — тускло ответил Савватий.
— Вот и не верь, — с удовольствием подтвердил Акинфий Никитич.
* * * * *
Савватий не завидовал Акинфию Никитичу, не рвался отомстить. Он и не думал о Демидове. В своём тёмном и словно бы нежилом доме, откуда, наверное, даже домовой ушёл, Савватий топил на ночь печку и бесконечно перебирал в памяти все подробности встречи с Невьяной.
Она, конечно, изменилась за минувшие годы. Из заводской девчонки превратилась в городскую барыню: спокойную и немного надменную. В том, как Невьяна шла через сутолоку на Господском дворе, как рукой она тихо отодвинула кого-то с пути, Савватий увидел её победительную уверенность в себе. Ясное дело, что она не была столбовой дворянкой — но Демидовы тоже не были столбовыми, а в Невьяне Савватий почувствовал странную силу, скрытную и неторопливую, и эта сила значила больше, чем достоинство рода. В тот краткий миг, когда Невьяна у крыльца подняла на него тёмный взгляд, Савватий догадался, что она всегда была такая, только он в своё время ничего не понял — потому что ничего не понимал ни в ней, ни в мире.
Тогда её звали Таньшей Меркулиной, а Савватий, пошутив, переделал Татьяну в Невьяну — и схватилось. Отец у Таньши — Меркул Давыдов — был вольным человеком; вместе с четырьмя сынами он промышлял извозом при Невьянском заводе: зимой увозили в Далматовский монастырь демидовское железо, а из богатой обители везли в Невьянск провиант, который Демидовы потом выдавали своим мастерам и подмастерьям. Так было на всех заводах — кормить себя домны и молоты не умели. От весенней распутицы до поры сенокоса промысел останавливался, и Меркул с сыновьями нанимались на разные работы, какие требовались для заводов или рудников.
В тот год они вступили в артель, что взялась изготовить кирпичи для достройки башни покойного Никиты Демидова. А Савватий, как механик, соорудил для артели песты, чтобы месить глину. Там, на берегу пруда возле выселка Пески, он и увидел Таньшу. Она приносила обеды отцу и братьям.
Савватий уже не помнил, как у них всё получилось. Он был на десяток лет старше Танюшки Меркулиной — давно уже мужик — и не робел там, где робела она. Жизнь сияла для него и катилась стремительно, словно горящее колесо по склону. Заливались иволги в роще на Лебяжьей горе, вскипали под солнцем белые облака, спорилась в руках работа, работники хохотали и зубоскалили, а бабы пели, медвяная вечерняя заря смыкалась с утренней, и в ночь на Ивана Купалу девки голышом бросались в пруд. В Невьянске тогда впервые объявилась Лепестинья; она проповедовала по дворам, на полянах и на артельных станах; её ещё не гнали с заводов, как приблудную скотину — Коровью Смерть. Всё было такое близкое, такое телесное, такое живое… И тёмные глаза Танюшки горели ярче ночи: Танюшка превращалась в Невьяну.
Он, Савватий, не думал в то лето о будущем. Казалось, что судьба легко сложится сама собой, как сложилась любовь с Невьяной, и будет она такой же пьянящей, прекрасной, вольной. А как иначе-то?.. Бог ему улыбается.
— Ты любишь меня, Савушка? — спросили пухлые, зацелованные губы.
— Ты сердце моё, — ответил он.
Они лежали в траве на Святочном покосе, и всё блистало от росы.
— Нам надо бежать, — приподнявшись, прошептала Невьяна.
— Успеем. Нескоро ещё до побудки…
— Я не о том. — Невьяна погладила его по скуле. — Беда грядёт…
— Да какая же?.. — весело удивился Савватий.
Опираясь на локоть, Невьяна глядела куда-то вдаль, на зарю в дымке.
— Батюшка у меня хочет кумпанство основать и свой завод открыть…
В кумпанство складывались многие промышленники из мелких. Вятский комиссар Тряпицын на сборные деньги построил Давыдовский и Кукморский заводы; кунгурский купец Кузнецов построил завод при остроге на речке Суде; казанский купец Небогатов в товариществе с тульским оружейником Красильниковым построил заводы под Осой и под Елабугой.
— В кумпанство батюшка зазывает к себе купца Куликова, — продолжила Невьяна, — и меня ему в жёны отдаёт.
— Я тебя первый высватаю, — легко пообещал Савватий.
— Не высватаешь. Всё решено уже. А как батюшка узнает, что я — порченый товар, то убьёт меня. Он прощать не умеет. Вожжами застегает или утопит, чтобы ему ворота дёгтем не мазали.
Дёгтем охальники мазали ворота в домах гулящих