Акинфий Никитич предпочёл промолчать.
Татищев повернулся к медному столу посреди кабинета. Стол был овальный, на фигурных ножках. В центре красовалась «рудная пирамида» — горка, выкованная из медного листа. Размером горка была с банную кадушку. В четыре яруса на ней располагались медальоны с маленькими кусочками руд из демидовских рудников, сверху возле колодца с воротом стояла медная фигурка рудокопа в кафтане и треуголке, сбоку — похожая фигурка с кайлом.
— Где купил такую забаву? — спросил Татищев.
— Во Фрайбурге мастер мне под заказ сделал.
— А стол где купил?
— Стол — моих мастеров. Из первой моей меди.
— Выйского завода небось? — ловко уязвил Татищев.
Четырнадцать лет назад медный Выйский завод стал причиной первой войны Татищева и Демидовых. Война закончилась обоюдным поражением: Пётр прогнал Татищева с Урала и утратил любовь к Демидовым, не подписал диплом о даровании Никите Демидычу дворянства. А ещё, нарушив своё обещание, не отдал Демидовым Каменский и Алапаевский заводы. И сейчас настырный Татищев начал вторую войну — уже с Акинфием Никитичем.
Акинфий Никитич гневно засопел от укола Татищева.
— Ты почто сюда приехал, канцелярия? — грубо спросил он. — Кунштюки посмотреть? У меня на заводе баба с бородой есть — привести к тебе?
У Татищева словно потяжелела нижняя челюсть.
— А к тебе, Никитин, я приехал с ревизией, — объявил он. — Знаю все твои плутни. Десятину ты в казну не платишь, зато взятки раздаёшь налево да направо. Учётные книги по заводам подделываешь. Рудные места утаиваешь. Беглых прячешь. Раскольникам потачишь и выкупаешь их из розыска.
— Этой песне в обед сто лет, — брезгливо бросил Акинфий Никитич. — И всяких фискалов у меня уже было как блох у бродячей собаки.
— Я не фискал, — возразил Татищев. — Я большое государево дело делаю — строю новые заводы на Благодати. И мне от тебя в этом помощь потребна.
— Поставлю свечку за тебя.
— Свечку за себя ставь. А мне от тебя нужны люди, припасы, деньги.
Акинфий Никитич подумал: повернись всё иначе — он ведь помог бы. Да, они враги с Татищевым, но Татищев — не вор; пособляя ему, он, Демидов, пособил бы заводам, а заводы — святой промысел. Заводы — это стадо, у которого они с Татищевым пастыри. Друг другу пастыри могут и морды разбить, но стадо сберегут и приумножат. А Бирон и Шомбер — не пастыри, они — волки. И тельцов для них откармливать — только к хищничеству приваживать. Жаль, что Татищев этого не знает и объяснить ему нельзя.
— Ничего тебе не дам, — отрёкся Акинфий Никитич.
— Не сомневался в твоём слове, — усмехнулся Татищев. — Потому и приехал. Буду тебя, Никитин, об колено ломать.
— Колено пожалей.
— Напрасно огрызаешься. — Татищев потрогал фигурку рудокопа на «рудной пирамиде». — Пора тебе уже и вразумиться. Мало я тебя прищемил?
Акинфий Никитич угрюмо нахмурился. Татищев прищемил его очень даже немало. Отнял Алтай. Натыкал кабаков на заводах. Затеял «выгонку».
— Слушай, что ещё сделаю, коли помогать не будешь. — Татищев глядел Акинфию Никитичу в глаза. — Знаю, что Бахорев с тобой поневоле в сговоре. Ежели ты изловленных раскольников спасать полезешь и своими объявишь, то я за них с тебя подушную подать сдеру за все годы их шатаний. Не заплатишь — арестую твоё железо на Сулёмской пристани и сам продам в зачёт долга. И плевать мне, что у тебя на то железо уже купчие подписаны.
Акинфий Никитич взял с секретера кристалл хрусталя и сжал так, что каменные грани впились в ладонь.
— Прослежу, чтобы всю медь с Выйского, Суксунского и Невьянского заводов ты сдал мне на монетный двор по моей цене, — продолжил Татищев.
— Не разорюсь, — глухо ответил Акинфий Никитич.
— Дозволю «вольницу» на твоих заводах. Пускай твои работники вместо работы ускачут башкирцев грабить.
— И это стерплю.
— Твои земли по реке Утке, за которые Строгановы спорят, им и отпишу.
Акинфий Никитич сопел, наливаясь тёмной кровью.
— Ревизию у тебя проведу. Ты же выход чугуна и железа небось шибко занизил, ну дак я и заберу у тебя лишний уголь: на что он тебе?
Такой удар мог вообще погасить домны и горны Акинфия Никитича.
— Я помню, как государь наш Пётр принудил твоего батюшку принять Невьянск в обмен на Тульский завод. — Татищев обошёл стол и вытянулся во весь свой невеликий рост напротив Акинфия Никитича. — Отобрал у него Малиновскую засеку под Тулой и оставил без угля. Я тоже так могу.
Акинфию Никитичу казалось, что весь его кабинет заполнился звоном и дымом, точно здесь стреляли из пушки. Татищев внимательно смотрел на Акинфия Никитича снизу вверх, будто насадил на нож.
— Я тебе погибели не желаю, — назидательно сказал он. — Просто не буду потворствовать. И не хочу, чтобы ты забывал, кто на Урале главный.
Акинфий Никитич отвернулся, тяжело дыша. Ладно… Придёт время, придёт Шомбер — и аукнутся Татищеву и его спесь, и его затеи…
— Для начала, покуда зима, я у тебя немного возьму. Пришлю реестр, сколько железа и кирпича тебе для меня заготовить.
Акинфий Никитич грузно опустился в резное кресло, будто не слышал Татищева. Трепетал огонь свечи в медном шандале на крышке комода.
— Не в коня твой корм, сапог ты казённый, — глухо произнёс он. — Сам бы подумал, отчего я на твою Благодать не лезу?
Татищев понимающе вздохнул.
— Да вижу я, Никитин, по какой блажи ты от моего предприятия свой нос отвратил. Гордыня заела. Не желаешь с казной трудами сообщаться. Ну — дурак, что я скажу? Даже твой племянник выгоды оценил — со мной приехал, токмо соваться к тебе трусит. Может, хоть ныне судьба научит тебя?
— А может, тебя? — буркнул Акинфий Никитич.
* * * * *
— Ты же не видел Цепня в лицо, Гаврила Семёныч, — сказал Савватий. — Тебе-то зачем со мной идти? А с Бахоревым я давно знаком.
По машинным делам Савватий не раз ездил к Бахореву в Екатеринбурх.
— У тебя своя забота, у меня своя, — пророкотал в ответ Семёнов. — Ты хозяйскую волю исполняешь, а я — пастырский долг. Тамо теляти мои.
Они ждали Бахорева у крыльца Преображенской церкви. Небольшая бревенчатая церковка с кирпичным фундаментом и луковкой над двускатной палаткой стояла между господским домом и угловой башней острога. На раскольничьем Невьянском заводе никонианская вера себя не выпячивала, и церковь словно отступила в сторону от прохожих путей. В этой части острога были только магазейны с заводскими припасами, размещённые в срубах крепостных стен. На маленьком погосте как малинник теснились кресты со снежными шапками на кровлях: здесь лежали мастера, что построили завод.
Почти всю ночь Савватий провёл без сна. Ему было жутко. Жуть не отпустила его до сих пор, хотя сейчас, когда лёгкая метель дымила белым снегом среди крестов, ничто не напоминало о печке и губительном пламени в её чёрном чреве. Ничто не напоминало о женщине, зовущей в огонь.
— Неладное у нас в Невьянске творится, — сказал Савватий.
— «Выгонка», — вздохнул Семёнов.
Савватий догадался, что он всё понял, но лукавит.
— Я не о том, Гаврила Семёныч. Кирша Данилов собрал по кабакам, что за эти дни уже пять человек в печах своей волей сгорели.
Семёнов усмехнулся, поправляя колпак-скуфейку:
— Суесловие хмельное, и Кирша — пустобрёх, скомороший бубенец.
— Однако ж у Медовщикова девчонка и вправду младенца в печь кинула, и Евсей Миронов в печь полез. А жена его Лепестинью в горниле увидела.
— Поблазнило ей, — упрямствовал Гаврила Семёныч.
— Ночью меня самого чуть не заманило, — тихо произнёс Савватий. — И я тоже Лепестинью узнал.
Гаврила Семёныч, худой и сутулый, наклонился против ветра и смотрел на Савватия исподлобья. Снег сыпался на скуфью, на кустистые седые брови Гаврилы Семёныча, ветер шевелил его бороду, трепал понизу по-старинному долгополый армяк. В небе сквозь белёсую бегучую хмарь метели рассеянно светило холодное солнце. Гаврила Семёныч