— Ты, Саватей, небось вьюшку в печи не сдвинул. Вот голову и обнесло.
Савватий стряхнул с плеча снег.
— Вашу веру, Гавриил Семёныч, я не порочу. И к учителям вашим я с поклоном. Но что было, то и сказал. Кто-то бродит по Невьянску.
На крылечке церкви появился Никита Бахорев в епанче поверх мундира. Он пружинисто сбежал вниз, держа треуголку в руке, повернулся к церкви, перекрестился, потом надел треуголку и направился к Савватию и Семёнову.
— Здравствуй, Лычагин, — он хлопнул Савватия по плечу.
Бахорев был немного помладше Савватия. Знакомство они свели уже лет пять назад — когда молодой механик Бахорев приехал на горные заводы.
Сын безземельного дворянина из Владимирской губернии, Бахорев ещё недорослем попал в московскую Навигацкую школу. Татищев заприметил сообразительного юнца и отправил на учёбу в Швецию. Бахорев вернулся через два года и вскоре получил от Берг-коллегии указ проследовать на Урал. Генерал де Геннин принял его механическим учеником, потом перевёл в машинные подмастерья. Год назад, снова очутившись на заводах Каменного пояса, Татищев возвысил своего любимца до мастера. В Екатеринбургском ведомстве Бахорев занял такое же место, какое Савватий занимал у Демидова, но Бахореву, дворянину, это не мешало чувствовать себя умнее и выше мужика Лычагина, не говоря уже о старом смутьяне Гавриле Семёнове.
— А тебе же, Семёнов, я не рад, — снисходительно сообщил Бахорев.
Гаврила Семёныч смерил его взглядом с головы до ног.
— Очванился ты, — заметил он. — Похерил своё вежество при генерале?
Генерал де Геннин очень уважал Гаврилу Семёныча. Они сошлись ещё до Акинфия Демидова. Вилим Иваныч командовал олонецкими заводами, а на тех заводах порой работали раскольники Выговских скитов, где Гаврила Семёнов был старцем и первым помощником киновиарха. Генерал завёл тихое приятельство с Гаврилой Буесловом. Встретив его в Невьянске у Демидова, генерал раскрыл свои объятия. Подчиняясь велению Вилима Иваныча, горные офицеры в Екатеринбурхе относились к Гавриле Семёнычу с должной честью. Гаврила Семёныч получил казённый билет на поиск руд, хотя в рудах ничего не смыслил, зато по делам раскольников мог спокойно разъезжать от Олонца до Алтая. И он немало пособил Вилиму Иванычу, оставляя беглых собратьев оседлыми работниками при заводах казны. Акинфий Никитич не возражал: ему тоже требовалось благорасположение генерала. Однако самоуверенный и упрямый Татищев, как всегда, отстраивая новое, поломал всё старое.
— Просьбу Акинфия Никитича я, конечно, уважу, — сказал Бахорев, — пущу тебя, Семёнов, к пленным. Но ты сам подумай, к добру ли оно.
Бахорев не мог отказать Демидову, поскольку Акинфий Никитич сумел ухватить его самым неожиданным образом. В прошлом году Бахорев приехал на Ревдинский завод Акинфия Никитича снять чертежи — и влюбился в юную немочку Луизу, дочь саксонского плавильного мастера Христофора Молле. Саксонца Акинфий Никитич определил потом на Выйский завод. Покуда мастер оставался во власти Акинфия Никитича, Бахорев волей-неволей тоже вынужден был подчиняться. Чтобы не страдало самолюбие, механик Бахорев решил, что он просто сердечно дружит с заводчиком Демидовым.
— И в чём же пагуба от меня гонимым братьям моим? — спокойно спросил Семёнов. — Отверзни тёмные очи мне, слепородному.
Бахорев задрал голову, нервно подёргивая ногой.
— Ты, Семёнов, опять начнёшь крамолу сеять: и Никон, дескать, канон попрал, и священство пресеклось, и царь Пётр антихристом был.
— Всё истинно, — важно подтвердил Гаврила Семёныч.
— Ты раскол укрепляешь, а от него заводам сплошной урон!
Гаврила Семёныч от удивления задрал брови:
— Да околесицу же несёшь, Никитка! Заводы Акинтия, считай, нашими руками воздвигнуты! Я в единстве проповедью своей столько работников сюды завлёк, сколько твоему капитану и во хмелю не снилось!
— Вот то-то и оно! — Бахорев надвинул треуголку на глаза. — Кажется, будто нам польза от раскола, а на деле — вред!
— Ну-ка изъяснись! — с обидой и гневом потребовал Гаврила Семёныч.
— Раскол народ в крестьянство тащит! — заявил Бахорев. — Раскольщики в леса бегут, а в лесах — не заводы: там соха деревянная да борозда кривая! Ты на полушку мужиков к домнам надёргал, а на рубль в пахоту загнал!
— От гонений народ бежит, не от проповеди моей! — прорычал Семёнов.
Савватий слушал спор и не понимал, за кем правда. Конечно, в расколе состоял Гаврила Семёныч, защитник заводов, но ведь была и Лепестинья — крестьянская исповедница, которая эти заводы прокляла.
Бахорев ревниво одёрнул камзол:
— Я вот что тебе расскажу, Семёнов… Я в Швеции горному делу учился. И тамошние лютеранцы — те же раскольники. Только они королю своему покорны, потому и живут по достоинству. Вы же государей хулите и то за доблесть почитаете. А поразмысли здраво… Вот царь Пётр — он не побоялся патриарха убрать и Синод поставить. Неужто побоялся бы он и вашему обряду место найти, ежели бы вы его не лаяли остервенело?
Гаврила Семёныч гордо распрямился.
— Тогда и я тебе скажу, Никитка, — он улыбнулся свысока. — Канон важнее царя, на то он и канон. А в гонениях любых нам спасение — токмо истовый труд. И такого труда у крестьян нет. Не нужен он на пашнях: ежели поле трижды вспашешь, то три урожая всё одно не снять. А на заводах иначе. Втрое больше руды наломаешь или железа отобьёшь — и прибыток больше втрое. Потому на заводах наша истовость — опора делу. Мы божий замысел на заводы во плоть жизни влагаем! Мы — основа заводам! И тому из нас, кто подлинно долю свою взыскует, моя проповедь — звезда Вифлеемская! Так что не заступай мою стезю. Коли глуп, не мешай заводам!
Бахорев молча развернулся и сердито пошагал к тюремным амбарам.
* * * * *
Разметённая от снега дорожка проскользнула между бревенчатой стеной острога и кирпичной стеной конторы, перескочила через главную улицу, что вела из ворот трёхъярусной шатровой башни на заводскую плотину, и вновь нырнула в ущелье между стеной острога и стенами молотовых фабрик.
— Сколько народу ты из урёмов изъял? — спросил Семёнов.
— Мужеского полу сейчас содержим двести сорок семь душ, — хмуро ответил Бахорев; у него, у механика, всё было сочтено точно.
Острожная стена состояла из больших срубов-городней, по которым сверху пролегал сторожевой ход, накрытый двускатной кровлей на столбах. В боевых крепостях городни заполняли землёй, однако в Невьянске они были пустыми — никакие осады и приступы Невьянску не угрожали, и потому уже давным-давно городни использовали как магазейны — заводские амбары, где хранили приготовленное к вывозу железо. А сейчас это железо вытащили наружу под временные навесы из еловой коры, и в срубах сидели пленные раскольники, выловленные солдатами на Весёлых горах. Амбары охранял караул из пары солдат; караульные грелись у костра и курили трубки.
— Не совестно ли тебе людей без вины утеснять и терзать? — спросил Гаврила Семёнов у Бахорева. — Божий страх-то сердце не холодит?
Савватия давно уже мучил тот же самый вопрос.
— Разве я до оного довёл? — недовольно ответил Бахорев.
Гиттен-фервальтер, то есть заводоуправитель, по чину равный поручику, Бахорев исполнял и воинские офицерские обязанности. Татищев назначил его командовать «выгонкой». Под началом Бахорева состояли поручики Арефьев, Костыгин и Сикорский. Эскадроны драгун из Горнощитского ретраншемента и лыжные отряды тобольских солдат обшаривали заваленные сугробами таёжные урочища Весёлых гор от Невьянска до пристани Сулём.
Это было междуречье Утки и Чусовой — глухой угол, вздыбленный крутыми хребтами. Здесь стояли скиты староверов, по еланям рыскали волчьи стаи и спали в берлогах медведи; здесь в изломанных скалах таились вогульские демоны, а непролазные буреломы заселила всякая лешачья нечисть, которую беглые раскольники приволокли за собой с Руси. Воинские отряды разоряли и сжигали скиты и перегоняли пленных в Невьянск, а оттуда в Екатеринбург; мужики брели по снегам со связанными руками, а бабы шли сами — тянули на салазках детишек и стариков. Вдоль горных круч плыл синий дым пожарищ, на обочинах вытоптанных проторей коченели тела замёрзших насмерть людей. А на казённом Уктусском заводе день и ночь стучали в кузницах молотки — это ковали кандалы для тех, кто уцелел.
— Вероломство твоего капитана в беду нас опрокинуло, —