Рождественское гулянье на Святочном покосе завела сама Лепестинья. Она говорила, что зимняя Коляда вроде летнего Купалы: играй — сердце утешай, только в пруд не надо нырять. Святочный покос расчищали от снега и разжигали высокие костры, водили хороводы вокруг огня, пели, плясали, толкались в шутку, устраивали беготню — парни ловили и целовали девок. Кому повезёт — любились в санях под полстями. На это Васька и надеялся.
А Гриша, воспитанный родителями строго и набожно, совсем потерялся в суете. Все вокруг смеялись, кричали что-то, чем-то были увлечены — лица, руки, пламя, движение, и Гриша, ничего не понимая, готов был заплакать. Но Васька его не бросал. То и дело здороваясь с кем-то, дружески хлопая парней по плечам, хватая девок за шубейки, Васька не забывал о Грише.
— Гляди, Гриньша, какие девки весёлые да бойкие! — восхищался Васька. — Лепестиньи выученицы! Где Лепестинья — там завсегда радость и любовь!
Гриша, робея, уже сожалел, что согласился поехать с неугомонным и приставучим Васькой. Он с тоской смотрел на пруд. Вдали за ледяным полем под звёздами виднелась заострённая спичка Невьянской башни, а рядом с ней светилась красная искорка — факел заводской трубы: там в очередной раз выпускали из домны чугун. А напротив Святочного покоса, на левом берегу, темнели громады раскольничьих хоромин — большие крытые подворья Кокуйской слободы и «стая» матушки Павольги, и в них мерцало: это шла рождественская служба, всенощное бдение. Жизнь за прудом была Грише привычна и понятна, а здесь, на покосе, — грех и позор.
Два парня боролись в кругу гогочущих зевак. Миньша Кузнецов плясал вприсядку с балалайкой, и ему хлопали. Кто-то за кем-то гонялся, кто-то с кем-то целовался. Толпа девок, визжа, перебрасывалась снежками с толпой парней. Мимо за руки за ноги протащили Алексашку Лыкова и метнули в сугроб. В санном таборе на розвальнях шевелилась наваленная куча тулупов.
— Василь Никитич, прыгать будем! — прозвенел откуда-то девичий голос.
Васька подтолкнул Гришу:
— Давай в ряд!
Гриша не успел опомниться, как его повлекло, и он очутился в хороводе. Гриша стеснялся, пытался выкрутиться из общего веселья, но ухватили его крепко, и никто не обращал внимания на его неуклюжесть. Он подчинился, и вскоре ему полегчало: хоровод — хоть какой-то порядок. Парни и девки цепочкой мчались вокруг пылающего большого костра и пели:
— Коляда, Коляда, Вифлеемская звезда!
Коляда, Коляда, в речке чёрная вода!
Гриша почувствовал, что растворяется в головокружительном потоке, теряет связь со своей привычной жизнью. Сейчас и вправду всё стало можно и ни в чём не было укора совести. Пламя озаряло восторженные лица, и сердца тоже загорались: девки сбросили шубейки и тулупчики — и хоровод, как летом, пестрел платочками и сарафанами. Рядом что-то орал Васька.
— Коляда, Коляда, повстречайся, молода! — пел хоровод. — Коляда, Коляда, рассыпайся кто куда!
И хоровод рассыпался, будто лопнул. Гриша понёсся, ничего не понимая. В голове всё мельтешило и сверкало, хотелось скакать и вопить. Парни ловили девок и обнимали; девки отбрыкивались; клубилась снежная пыль; всё перепуталось в суматохе; огонь свирепо взмывал вверх; свет от костров сикось-накось перекрещивался с чёрными тенями полночи.
Девки, хохоча, собирались в табунки и дружно отбивались от парней. Гриша еле сообразил, что сейчас начнётся самое главное: прыжки через огонь. Ради этого озорства всё и затевалось. Там, в табунках, те девки, которые не боялись и не стыдились, скидывали сарафаны, оставаясь в одних нательных рубашках, и напяливали берестяные личины — чтобы парни не опознали. А потом табунки расступались, и прыгуньи с личинами стремглав летели над измятым снегом к ярким кострам. Они высоко задирали подолы, чтобы не мешали бежать, и быстро перебирали голыми ногами. Гриша, открыв рот, смотрел на это чудо. Рывок — и девка птицей исчезала в пламени.
Конечно, она выскакивала с другой стороны костра. Выскакивала — и тотчас рвалась в ближайший табунок под защиту, а парни заполошно метались, пытаясь её сцапать. Если поймают — будет всё, на то и Коляда нужна. У Лепестиньи она означала вольную любовь, потому как праздник Коляды есть святое Рождество, а люди рождаются от любви мужика и бабы.
Васька рыскал у костров, шарахался из стороны в сторону и наконец дождался удачи. Девка в широкой и круглой личине выпорхнула из огня — гибкая, стройная, ловкая, будто белка. Нелепая берестяная мордища казалась потешной, как у ребятёнка: дырки для глаз, серпом вырезанная пасть. Ваську насквозь пронзило острое и жгучее понимание — она, точно она, такая ему и нужна!.. Васька вразмах растопырил руки, преграждая путь. Но девка чутко увернулась, словно язык пламени под ветром, и ускользнула Ваське за спину.
Васька закрутился на месте — девка исчезла, будто провалилась!.. Да нет же, вон там эта прыгунья — берестяная личина светлеет ему уже издалека. Распихивая встречных, Васька ринулся вдогонку за юркой чертовкой.
А она и не старалась спрятаться в девичьих табунках — она дразнила, кружила Ваську, мелькая то в одной стороне, то в другой. Но Васька видел её везде, в любой кутерьме — будто свечу во мраке. И уже ничего не замечал вокруг: ни снующей толпы, ни приятелей, ни подружек. Он толкался среди шумного народа, выискивая девку с личиной, словно вся жизнь его сошлась на этой неведомой прыгунье, и ему делалось всё веселее и веселее.
Прыгунья появилась возле одного из костров и замерла — теперь Васька перекрыл ей все возможности бегства. Она стояла перед огнём, оглядываясь, готовая, кажется, тотчас превратиться во что-то невесомое и неосязаемое, во вспышку света, и Васька тоже застыл, угадывая, куда этот свет полыхнёт.
— А ну-ка удержи меня! — задорно крикнула девка из-под маски.
Кто-то вроде повис у Васьки сзади на плечах, и Васька взбешённо трепыхнулся, высвобождаясь. Никто не помешает ему завладеть проворной беглянкой!.. А она безмятежно и легко засмеялась — засмеялась берестяная личина, растягивая прорезанный рот и щуря дырки прорезанных глаз.
Васька двинулся к дерзкой девке напролом сквозь толпу. Однако перед ним вдруг очутился Гриша и упёрся руками ему в грудь.
— Васька, это шайтан твой тебя нашёл!.. — простонал Гриша.
— Боишься, да, развисляй немытый? — отступая, лукаво крикнула девка.
Ударом в ухо Васька без колебаний сшиб Гришу на снег.
Девка отступила ещё на пару шагов, погружаясь спиной в огонь костра.
— Иди за мной, Васенька! — велела она.
И Васька не остановился бы… Однако берестяная личина на девке загорелась, начала корёжиться, кусками истаивая в пламени, и Васька увидел длинную козлиную морду в чёрной шерсти, лохматые уши и выгнутые рога.
— Иди ко мне! — девичьим нежным голосом позвало чудовище.
Гриша вцепился Ваське в ноги, и Васька упрямо поволок его к костру.
А чудовище внезапно повернуло голову набок, прислушиваясь к чему-то вдали, и без слов мгновенно растаяло вихрящимся клубом дыма.
По льду пруда к Святочному покосу плыл еле различимый перезвон курантов Невьянской башни.
Глава восьмая
Превыше всего
Зимой бывает такая погода, когда в воздухе висит невидимая ледяная пыльца и под ярким солнцем всё словно расплывается в сияющей дымке. Плыла в лазури неба золотая Лебяжья гора; нетронутой чистотой, как свежая ровная скатерть, блистал заснеженный пруд; заиндевелую башню охватило сказочное мерцание; над заводом стоял белый и фигурный столб дыма; вокруг туманного светила радужно лучился иконный нимб.
— Может, не возвернусь я с Благодати, — щурясь, сказал Злобин. — Тамо ить не в полатах обитать придётся, а в полатках. А я ослаб на простуду.
Леонтий Степаныч, старый плотинный мастер, прожил на Урале почти сорок лет, а всё ещё окал, как в юности. Родом он был из-под Вологды.
— Ты, дядя Левонтий, конечно, в крепости, но откажешься ехать — хозяин тебя не принудит. Ты уже отработал своё. Ты не обязан живот положить.
— Како не обязан? — удивился Злобин. — Обязан! Заводское дело же!
Татищев забирал его на закладку заводов под гору Благодать. Не глядя на праздничный день, Злобин вызвал Савватия к вешняку, чтобы объяснить про новый водяной ларь до рудного двора, про плотину, пруд и всё