Зимний лес был как пещера со стенами и сводами, обросшими толстым ледяным мехом. Вываливаясь из мрака, он глыбился и многоярусно лепился над Гаврилой Семёнычем. В редких пустотах меж отягощённых ветвей время от времени вдруг призрачно сеялся снег. Казалось, что в этой плотной и тесной чаще даже чертей нету — всё выморозило крещенской стужей.
Старая и могучая лиственница точно откололась от спутанной хвойной густоты. В глубине выдолбленного кивота стоял образок апостола Петра. Пётр — это запад, Рим. Илья — север, грозы и молнии; Никола — восток, Русь; Богородица — юг, полудень, тепло; Пётр — запад, ромеи. Так стороны света обозначали в Поморье, на Олонце. Святые на иконах незаметно загибали персты, их число указывало на четверти угла, которые нужно отсчитать, чтобы взять верное направление. Гаврила Семёныч помнил, что в листвене апостол Пётр держит книгу, поджав три перста на деснице. Гаврила Семёныч бережно вытащил из-за пазухи маточку — поморский компас. Так, дальше путь — вон туда, влево, в еловый прогал, высвеченный лунным огнём…
Алтайские бугровщики не сохранили тайны серебряных копей; о копях прознал воевода Чаусского острога — этот острог был столицей замогильного промысла. Воевода сообщил в Екатеринбурх Татищеву. Татищев отправил на обследование копей мастера Федьку Инютина, плавильщика с Каменского завода. Ему на перехват Акинфий Демидов послал Гаврилу Семёнова.
Гаврила встретил Инютина в Таре, в кабаке. За четыреста рублей взятки Инютин согласился на подлог. Он увёз Татищеву мешки с пустыми камнями, накопанными на задворках кабака. А Гаврила пошёл в Елунский скит к брату Ивану. Брат рассказал ему, где находятся копи Колывани. Но случилась беда.
Это был 1722 год. Казаки в Таре подняли бунт против «неназванного царя» — против закона о престолонаследии. В Тару из Тобольска двинулись пехотные полки. Казаки обороняли свои подворья, но их всё равно перебили. Разрушив половину Тары, солдаты двинулись по окрестным раскольничьим скитам. Елунская обитель отстреливалась из ружей, пока был порох, а потом Иван закричал: «Гарь!» Гаврилу потрясло праведное ликование брата. У Ивана получилась «гарь» в точности по соловецкому правилу: осада, прения с врагами о вере, последняя неравная битва и пламя самосожжения. Прямой, как стрела, путь в райский вертоград. В Елунском скиту неукротимый Иван превратил в чёрный дым шесть сотен человек. А Гаврила сумел спасти из пожара одну-единственную девчонку-инокиню, и всё.
Акинфий же Демидов тоже не сберёг руки чистыми — колыванские копи всех запачкали в крови. Татищев догадался, что Федька Инютин его обманул: с каких это трудов плавильный мастер начал строить новые хоромы и гулять по кабакам?.. Инютина арестовали. Но Инютин сбежал из тюрьмы и явился к Акинфию: выручай, мол. Вот тогда Акинфий и принял на службу отставного солдата Артамона. Инютин исчез, и никто его никогда больше не видел.
Григорий Семёныч помнил тот свой разговор с Акинфием Никитичем…
— Знать, без греха ничего не создашь, Семёныч, — сказал Демидов. — Или принимай на себя, или не по плечу тебе судьбу взнуздать. Я заводами своими грехи отмаливать буду, а у тебя единоверцы есть. Что решишь, друже?
— Не желаю в скудостях влачиться и других обрекать, — ответил Гаврила.
…Лес поредел, и Гаврила Семёныч вышел на низкий берег болота — сейчас оно выглядело как заснеженная вырубка: открытые белые плоскости промёрзших бучил и бугры с чахлыми, заиндевелыми осинками. Сверху наконец-то распахнулось небо. Луна вычертила на нём кудрявые серебряные узоры — края невидимых в темноте облаков. Шевелился безжизненный свет, и всё пространство словно чуть мерцало в тихом, обморочном дыхании.
Дальше маточка уже не требовалась, и Гаврила Семёныч спрятал её. Чистое болото потому и называлось так, что на нём не было коварных чарус — трясин, летом затянутых шёлковой травкой: только шагни — и ухнешь с головой. Но в прорвах со дна били родники, и даже в самые холода лёд оставался тонким, как яичная скорлупа. Гаврила Семёныч двинулся вперёд по большой дуге — от островка к островку. Он знал заповедный путь.
…А рудное дело на Алтае у Акинфия Никитича неспешно разрасталось. Татищев, памятуя неудачу с Инютиным, не дозволил бы Демидову заползти на Колывань, но генерал де Геннин Акинфию потакал, а Семёнова уважал. В 1727 году в тени заповедных хребтов Акинфий построил на древних копях маленький медный Колыванский завод. Потом генерал уступил Акинфию знающего офицера, и Акинфий воздвиг уже большой Воскресенский завод. Чёрную гармахерскую медь — недоделанную, грязную — с Алтая в барках и телегах везли на Урал; в Невьянске и на Выйском заводе её переплавляли в красную, товарную. И при такой переплавке она отдавала серебро.
Мстительный Татищев поломал налаженный промысел. Год назад он приказал Акинфию доставлять чёрную медь Алтая на казённый Полевской завод, а не к себе; вскоре он посадил на Воскресенский завод казённое горное начальство. По сути, Татищев перевёл колыванские заводы под себя. Но Гаврила Семёныч не сомневался, что Акинфий отберёт Колывань обратно. Не такой он человек, чтобы покориться деревянному капитану. Однако не Акинфий заботил Гаврилу Семёныча, не Татищев, не Колывань и не серебро. Гаврилу Семёныча заботила та девка-инокиня, которую он спас из Елунской «гари». Девка звалась Лепестиньей.
…Впереди Гаврила Семёныч увидел крохотную багровую звёздочку. Это горела свечка в окошке. Там, за гривой с ольховой рощицей, находилось тайное убежище, куда и шёл Гаврила Семёныч. Там был Ялупанов остров.
* * * * *
Куранты на башне отбивали три часа ночи — играли первый перезвон, когда Акинфий Никитич, разбудив Онфима, взял ключ от двери в каземат. Онфима он с собой не позвал: незачем. Подземный ход заполняла промозглая тишина; подкованные башмаки цокали по кирпичам вымостки. Акинфий Никитич поставил лампаду на пол, ключом с усилием разомкнул амбарный замок в клюве длинного крюка, вынул крюк из скобы на окованной двери, бросил его — железяка лязгнула — и потянул дверь на себя. Заскрежетали ржавые петли. Донёсся шум потока, пропущенного сквозь подвал.
Он сразу увидел свет в каземате — увидел, что в горне горит огонь. Не очень большой и не очень яркий, но его хватало на всё подземелье. Мысли Акинфия Никитича будто промыло ведром холодной воды. Вот она, тайна — она пылает в горне сквозь решётку колосника! Акинфий Никитич сошёл по ступеням и протянул руку к пламени. Руку не жгло и даже не грело, разве что гладило струящимся воздухом. Пламя плясало просто на каменной лещади, на дне печи, без угля и дров. Вот потому-то Онфим его и не обнаружил…
Акинфий Никитич ничего не успел подумать, не успел попробовать хоть как-то объяснить себе огонь в горне и его связь с демоном или саламандрой. Огонь вдруг приник, точно кошка, а слева широко заполыхало, и Акинфий Никитич в оторопи попятился к шумному водотоку возле боковой стены.
В дальней стороне подвала громоздился гигантский Никита Демидыч. Он не вмещался под свод и как-то ссутулился, скорчился, согнулся — так на явленной иконе был изображён Никита Столпник внутри тесной башни-столпа. Батюшка словно воплотился в образе с явленной иконы. В руках он держал лестовку — раскольничьи кожаные чётки и по-старушечьи быстро перебирал тёмные язычки. Он искоса глянул на Акинфия Никитича, заломив бровь, — так же, как глядел на сына с парсуны в кабинете.
— Батюшка?.. — без голоса выдохнул Акинфий Никитич.
— Ох и любил я тебя, Акиня! — скрипуче и обиженно сказал Никита Демидыч, блеснув глазом. — А ты сердце моё раздавил, как лягушку ногой!
У Акинфия Никитича душа будто ворочалась, распирая рёбра.
— Да я не обижаюсь, не обижаюсь, не обижаюсь, — забормотал Никита Демидыч, проворно двигая пальцами. — Это же всегда так бывает: сыновья отцов жрут… Ничего, родной, батюшке не жалко! Я смирился, как и должно мне делать! Минуло моё время! Потому тебе — заводы, а мне — башню!..
Акинфий Никитич всё не мог освоиться с тем, что происходило.
— Другое мне скорбно… — пожаловался Никита Демидыч. — Ты же меня со всех сторон убиенными обложил… Трое вокруг, пятнадцать в камнях!
У Акинфия Никитича едва не подогнулись ноги.
Батюшку похоронили в Туле на церковном кладбище в Оружейной