Ближе всех к колодцу колошника стоял казённый надзиратель Пинягин. Его окутало сияющим, искристым дымом. Он пронзительно заверещал от ужаса и заплясал, размахивая руками, точно отгонял от себя мошкару. А из жерла домны медленно поднялось чудовище с козлиной головой. Оно было слеплено из языков пламени. Уткнувшись рогами в железный шатёр, оно, гневно и неровно вскипая светом, принялось изгибаться и наклоняться, пока не нависло над Пинягиным. Пасть у чудовища раскрылась и наделась на человека — так змея надевается пастью на лягушку. Пинягин превратился в трепыхающуюся тень. А козлоголовый демон выпрямился, сглатывая жертву, и всем своим объёмом провалился обратно в колодец как в прорубь.
Зарево под железным шатром померкло. Демон насытился.
* * * * *
Под утро поднялся ветер, завьюжило, и по улицам понеслись тучи снега, словно Господу надоело и он решил похоронить Невьянск под сугробами.
Акинфий Никитич уже знал от Егорова, что стряслось на доменной фабрике. Он спускался по лестнице с плотины, а Егоров шёл за ним вслед. Акинфий Никитич думал, что никогда в жизни дела не складывались у него так плохо. День назад и Васька был в своём уме, и домна работала, а теперь — всё. И что сломается завтра?.. Никакими усилиями у него не получалось остановить развал жизни. Он подпирал жизнь с одной стороны — и рушилась другая. Акинфий Никитич нутром ощущал, как душа его дрожит от ярости и напряжения. Но срываться нельзя. Только этого дьявол и ждёт.
Возле угла фабрики толпились работные. При виде хозяина они сняли шапки и поклонились. Акинфию Никитичу хотелось их всех убить.
— Прости, — сказал кто-то из работных. — Не совладали со страхом.
— Не было огурства, — добавил стоящий позади Егоров. — Не было.
Огурством назывался побег с работы на барина.
— Ну, ступайте по домам, коли так, — сквозь зубы процедил Акинфий Никитич. — Крещенье пора праздновать, православные.
А что ещё делать с ними? На кой ляд они нужны, если домна умерла?
Работные молча гурьбой двинулись к лестнице на плотину. Акинфий Никитич отвернулся. Он смотрел в перспективу главной заводской улицы. В два ряда тянулись длинные здания фабрик: трубы их торчали как голые, на крышах лежали толстые белые перины, к стенам и запертым воротам нанесло снега. Под ветром клубилась мучная мгла. Тускло светило солнце сквозь дымку. Завод спал. Его молоты и наковальни, горны и машины, водоводы и колёса потихоньку зарастали изморозью. Пурга свистела бесприютно.
Егоров придержал перед Акинфием Никитичем и без того распахнутую створку широкого прохода на доменную фабрику. Акинфий Никитич вошёл в полумрак — сроду здесь не бывало так темно. Воздух искрился залётными снежинками. В глубине помещения вздымалась кирпичная скала доменной печи со страдальчески раззявленной внизу пастью-пещерой.
Акинфий Никитич не заметил, откуда рядом с ним вдруг взялся Гриша Махотин. Лицо у него было в разводьях сажи — Гриша недавно плакал.
— Не мог я нагнать жар, — пожаловался он. — Мехи прожгло…
За плечом у Гриши как призрак виднелся Чумпин.
— Шуртан много бегал, — с уважением сообщил вогулич.
Без мехов нельзя было поддерживать горение угля, чтобы оставшаяся в распаре домны шихта расплавилась, а чугун и железный «сок» сползли бы в горн и через лётку вытекли наружу. После этого домна опустела бы и угасла. А сейчас полурасплавленная шихта застыла в ней «козлом» — огромным комом из недоваренного чугуна пополам с рудой. И растопить «козла» нельзя было никак. Печь поперхнулась им и погибла. Вернее, демон её убил.
— Зато Царь-домна почти готова, — виновато заговорил Гриша Махотин. — Там хлопот всего на чуть-чуть, Акинфий Никитич… Я быстро управлюсь, задую — и к Сретенью снова рабочую печь получишь…
У Акинфия Никитича дёрнулась щека. Не в рабочей печи дело. Дело в том, что ему, Демидову, демон диктует свою волю. Батюшка или Татищев, Бирон или Васька — они просто мешали, а демон рвался повелевать.
Егоров покачал головой, не соглашаясь с Гришей.
В светлом проёме ворот обрисовалась тёмная фигура. Лёгок на помине — на фабрику пришёл сам Татищев. Небось, хотел полюбоваться, какая беда приключилась с Демидовым. С высоты своего роста Акинфий Никитич смерил капитана ненавидящим взглядом, словно предупреждал: берегись!
Татищев снял треуголку и обхлопал её об колено от снега.
— «Козла» посадили? — ухмыльнулся он. — Ломать придётся домну от заплечиков до темпеля. Может, и заново строить, ежели изнутри проедена.
— А то я не знаю, — проскрежетал Акинфий Никитич.
— Земной управы на тебя нет, — сказал Татищев, — вот тебе кара небесная.
Акинфий Никитич катал на скулах желваки.
— За что это? — хрипло спросил он.
— Твои люди Пинягина в колошник спихнули. Оно смертоубийство.
Акинфий Никитич не возразил: всё равно Татищев не поверит.
— Пинягин тебе не солдат — казённая душа, жги его охапками, — Татищев говорил спокойно, будто уже привык и больше не изумлялся злодействам Демидова. — Пинягин — государев человек, обученный заводской науке. Он для надзора за тобою был назначен. А ты его — в печь. Хвалю, Никитин.
Гриша, и без того растерзанный, охнул, ужаснувшись обвинению.
— Поклёп, — веско, но осторожно заметил Егоров. — Поклёп.
Татищев не обратил внимания на слова приказчика.
— Ежели ты меры не ведаешь, Никитин, так и я про неё забуду.
— А то ты её помнил…
— Расплатишься мне за надзирателя. Всё у тебя отниму, что пообещал отнять, и сверх того прихвачу. Терпенье моё лопнуло. Ты моего человека извёл — я твоих людей изведу. Распространю «выгонку» на невьянскую «стаю». Там ведь твои раскольщики прячутся, да? Я щадил тебя, Никитин, и не трогал «стаю», а ныне моему снисхождению конец.
Акинфий Никитич вспомнил в «стае» часовню, обложенную хворостом.
— Вломишься к Павольге — будет «гарь»! — угрюмо предупредил он.
Гриша и Егоров одинаково перекрестились.
— Невьянск твой, — презрительно бросил Татищев, — и вина твоя.
Капитан ударил очень точно и больно. У Акинфия Никитича даже пальцы скрючило — так его потянуло задушить остервеневшего Татищева.
— Раскольщики — люди вольные, — утробно произнёс Акинфий Никитич; он ещё надеялся образумить командира. — Я просил тебя записать их в мои крепостные — ты не дозволил. За что тогда им огненная мука?
Татищев сморщился, не опускаясь до объяснений. Он был боярином древнего рода и не мог смириться, что холопы меняют хозяев. Истинный хозяин — только тот, от кого мужик сбежал, а не тот, у кого мужику хорошо.
— Окстись, господин капитан! — не выдержал Егоров. — Ежели «стаю» в Невьянске разоришь, так не будет у нас убежища для раскольщиков! Беглые с Руси не к нам, а в Сибирь потекут! Откуда работников брать?
Татищева словно скорчило изнутри. Демидов, бывший молотобоец, развёл у себя вольницу для смердов — перечат начальству!..
— Не твоего ума дело! — рявкнул Василий Никитич. — Пшёл отсюда!
Егоров вопрошающе посмотрел на Акинфия Никитича.
— Уйдите, — тихо сказал Акинфий Никитич Егорову и Грише.
Егоров и Гриша всё поняли: из горного командира попёр его родовой норов. Тихо поклонившись, они направились к воротам фабрики. Акинфий Никитич проводил их взглядом. А возле Татищева из тьмы вдруг странным образом появился Чумпин и дружески взял Татищева за рукав камзола.
— Деньги дай, — неожиданно попросил он.
Татищев, сбитый с толку, выдернул рукав из пальцев вогула. Он знал Чумпина — минувшим летом тот водил его к железным скалам на Благодати и получил за это два рубля с мелочью. Но что вогул делает у Демидова?
— Какого пса ты здесь околачиваешься, Стёпка?
— За Шуртана деньги надо. Акин-па мне дал, ты мне совсем мало дал.
Чумпин ещё не получил полное вознаграждение, которое полагалось ему от горной власти за выдачу Благодати.
Сузив глаза, Татищев уставился на Демидова.
— И ты вогулу платил, Никитин?
— Он много, ты мало, — охотно подтвердил Чумпин.
Татищев отодвинул его рукой в сторону и понимающе осклабился:
— Так вот в чём