Битые прикладами, погоняемые клинками аульные мужчины, пыхтя от одышки, засунули своего благодетеля аксакала Мамырбая в мясной холодный сарайчик и навесили чугунный замок. Поминая Бога да семеня ногами от угла сего строения, подскочила байбише и тут же наткнулась на русских.
— Ты откуда?
— Вот… вот, — начала…
— На тебе — «вот-вот»! — и плетью ее, аж полыхнуло в глазах. Белый тюрбан сполз на лицо, а рот — с лица.
— Тащи дочь! Что сказано: тащи!
— Чью дочь, благодетель?!
— Свою дочь, свою
Ой, нет у меня дочери!
Есть дочь! Притащишь!
Русский вновь хлестанул. Женщина заныла, захныкала:
Нет, нет у меня дочери, — врала, как могла.
Сам найду, — бросил русский и кинулся искать.
Трое русских взяли светильники и принялись обыскивать весь дом, заглянули за тюки с вещами, в запечье, повалили кладку сухих, для огня, коровьих лепешек — ни один закуток, ни одной выемки не пропустили; а туда, куда и не заглянешь, потыкали острым древком. Все напрасно, нет девушки.
Как услышала за чаем байбише о русских, тут же схватила дочь — и в низенькую заднюю дверцу и, таща за собой Акбилек, тихонечко кинулась, пригибаясь, подальше от дома; туда-сюда, наконец втиснула ее в какую-то нору в земле: «И шелохнуться не смей!» — а сама вернулась. И наткнулась на так и не нашедшую девушку тройку в серых шинелях. Русские с досадой, но с прежней настырностью прижали мамашу, отвесив ей двадцать пять ударов плеткой. Боялась: вдруг вскрик ее донесется до Акбилек и девичья душа в панике выскочит вон из нежного тельца, сжала зубы, позволив себе лишь скрежетать ими. А как же иначе, как ей отдать на поругание неверным свою баловницу, береженную и от ветерка студеного, и от солнечного жара?
Злая ночь беспечного аула наполнилась злобным лаем собак. Понесся прежде не слышанный разнобойный людской ор. Целый народ в ауле, а, поди ж ты, всего-то трое оборотней с винтовками вмиг выбили из него весь дух.
По окраине пронизанного страхом аула, прислушиваясь, рыскал, ведя за собой еще двух лошадей, всадник с неприятным лицом да темными помыслами. Когда поднялся над аулом вой, он не спеша направился дальше в темноту. Животное под ним шумно фыркнуло, дернулось. Всадник натянул поводья, медленно вынул ногу из стремени и мягко спрыгнул в траву. Плотно связав ремни упряжи трех лошадей, он пригнулся, подобрался волком и двинулся вперед. Пягь-ше сгь осторожных шагов, и его уши уловили пробившийся сквозь неумолкавший кошмарный лай в ауле неясный звук, близкий к шороху ^ растения. Шагнул еще — нога зависла над дырой, в которой что-то слабо шевельнулось.
— Дяденька… — прошелестел голосок.
Это ты, Акбилек? — словно знал заведомо.
Я, спаси меня, дяденька, — и принялась выползать из пещерки.
Спасу. Скройся. Полежи пока тут, — ответил казах. и суетливо скрылся.
Так и осталась Акбилек с протянутыми руками.
А тот человек вроде где-то рядом остановился, вроде уже вскочил в седло, вроде спешит. Наверное, решил вернуться к ней на лошади, теперь она спасена от смерти. Господи! Взмолилась, а раздавшийся стук копыт не приблизился, а стал удаляться. Руки все еще тянулись, словно ожидали помощи ангела из рати Спасителя, но цокот все дальше и дальше… ускакал.
Руки надломились, колени заскользили вниз, и, казалось, падает в бездонный подземный зиндан.
Отчаянный лай со стороны аула приутих, щенячье тявканье сменило злобное ворчанье псов, да иногда мелко взвизгивала сучка. И тут словно кто-то свистнул. Отдалившийся собачий брех снова стал приближаться, уже рвут, р-р-р-р!.. И смерть с рычаньем вот-вот набросится на бедную. Опять топ коней в ауле. Где-то рядом вполголоса заговорили. Сердце Акбилек судорожно заколотилось. А что же с ним могло произойти еще, когда копыто над ним — цок! Чтобы скрыть грохот в груди, она прикрыла сердце руками. Не камни, не железо — смерть заскрежетала, застучала в висках. И как ее предвестники, три холодных лица нависли над ней. Нора углубилась могилой. Билась о земляные хладные стены, словно жаворонок в клетке. Обезумела совсем:
— Мамочка, ай!
Голосок ее понесся к горам и со звоном раскололся о скалы. Как ни сжимали ее рот безжалостные кованые пальцы, отчаянный зов ее выкрутился вместе с ней на миг и опять взметнулся, до стиг и впился в уши матери. Потерявшаяся в темени и боли мать кинулась, как сова на писк своего птенца. Добежала, невесть как ей удалось вырвать у двух солдат свою голубушку, прикрыть собой. И так, и сяк оттаскивали ее русские от дочери, наконец, прикладами ее, а она, оставив дочь, вцепилась в них. Опрокинула одного, второго, давай колотить их, третий отступил. Освободившаяся Акбилек бросилась к матери, но, увидев, чем та занята, кинулась обратно в свою нору, мать бросилась за ней. Тут и выстрелил женщине прямо под лопаточку оставшийся в стороне военный.
Алла! — вскрикнула и упала.
Русская тройка кинула Акбилек поперек лошади и скрылась.
Взывал взахлеб детеныш к матери, затряслись земля и небо, грохотали копыта, вслед за ними горы, опять залаяли собаки.
Куда, как? — и с ходу погоня.
На коней!
Уже земля, небо воют, скрежет камней. Заметив преследователей, двое русских прервали бег и прицельно начали стрельбу. Один из преследователей переломился, вцепился в гриву коня, уныло сползая с седла. Скакавшие за ним в растерянности натянули поводья своих лошадок, стали сходить с них.
Кем же был тот тип на пестром коне? Кто были эти русские, похитившие девушку? А как имя того, кто был подстрелен ими в попытке освободить девушку? Нам ли назвать все имена? Или заставить их самих отвечать?
Давай проголосуем. Кто за то, чтобы мы все сами доложили, поднимите руки. Один, двое… нет, пусть поднимут руки те, кто хочет услышать голоса героев… Четверо, пятеро… Со мною вме сте — большинство. Таким образом, пусть сами держат ответ.
Первым заговорит парень, поймавший пулю.
Я смугл, роста среднего, глаза — глубоко посажены, нос выпуклый, как у барана, зато усы, как у лиса. Лет мне так двадцать семь. Имя — Бекболат. На голове у меня зимняя каракулевая шапка, обшитая бархатом, на плечах — пиджак русского покроя, серый чапан, перехваченный сафьяновым с серебром поясом, на ногах — походившие сапоги. При мне кожаный плащ, на поясе — острый нож с мудреной костяной ручкой и ремешок от чехла для барабана — не скажешь, что я чужд искусству.