Как-то ночью не выдержал, ну ни в одном глазу нет сна оттого, что ребята там забавляются, и тоже побежал играть, будь, думаю, что будет, значит, так мне Богом положено. Затеяли игру в прятки; я был Черноухой собакой, а парень один — Волком. Уволок он, как положено, и припрятал вдалеке девчонку Айшу. Я побежал, подпрыгивая, искать ее, смотрю, а там вокруг нее уже крутится еще один, якобы «черноухий» здоровяк. Проклятье, злюсь: ведь это я должен быть на его месте; все думал об этом, когда на следующий день, отогнав овец к роднику и спутав ноги бычку, стал устраиваться в полдень в сухом русле, прислонил спину к крутому склону, глаза слипались сами. Вдруг что-то обожгло мое лицо, свихнуться можно. Перепугался. Вскочил и поне сся невесть куда, как ненормальный. Оглянулся, а за мной несется на сером коне, размахивая плеткой, Шаманбай. Куда бы ни тыкался, как муха, нет спасенья, не скроешься, развернулся я тоща к нему лицом: бей! Вся вина-то моя в том, что задремал, овцы-то все целы-целехоньки.
Задумал я отомстить, но хожу, помалкиваю. Был там еще один обиженный на своего бая пастух. Вот мы с ним сговорились и зарезали двух валухов Шаманбая и парочку овечек хозяина того парнишки, мясо в холодном роднике притопили, целый месяц ели. Давились — вода со временем вымывает всякий мясной вкус, но все мясо сожрали. Конечно, воровство наше вскрылось. Доне с на нас такой же пастух. Плешивый, как головка лука, пытавшийся, как пес, выслужиться перед своим господином. Конечно, Шаманбай высчитал из моего заработка в два раза больше, чем сам потерял.
Потом еще у одного богача был табунщиком, тогда-то я и стал немного ума набираться. Действовал уже в одиночку: один догонял отбившихся от табуна лошадей, объезжал коней без всякой помощи других табунщиков. В ночное шел опять сам с собой. Бураны мне тоже не помеха с моим табуном. Любая опасность делает человека человеком. Только стой крепко против холодного ветра, копыт диких жеребцов, банд грабителей и волков в бесконечные черные ночи. Битый ветром, ветер и оседлает. Любые расстояния, любая опасность — лишь забава для меня. Среди коней и стал я таким, как желал. Оживляет азарт: коней пас — нрав бодрый спас.
Теперь меня стали замечать и женщины. Имя мое что-то стало значить, суди хоть по одежде: исправна, как и надо. Стал прикармливать баб, из тех, кто победней, — наигрался с ними. Бывало, свезешь к такой на мясо целую лошадь, пропажу свалишь на волков. Байский табун позволил мне сколотить и калым, женился. Приноровился я пережигать тавро и на чужих лошадях, с них я тоже поимел немало. А став мужчиной семейным, принялся держать и пост в положенный месяц Рамадан.
Отъевшись на лошадях, заскучал я что-то, не по мне короткий поводок, а думаю: будь что будет, взял и нанялся на пароход. Все города по течению Иртыша увидел: Ускемень, Зайсан, Семей. Чуть-чуть научился говорить и по-русски. Поболтался так запросто среди русских и стал себе казаться кем-то важным, грудь так и выпирала вперед. Все что ни делал, представлялось правильным. Находил язык и с нужными русскими, и с нужными казахами. Научился всему, что они умели, — и врать складно, и слушок пустить, и припрятать для себя, что плохо лежало, и схитрить да вокруг пальца обвести. Стал не хуже любого из них, потому как много чего повидал да уразумел. А по крепкому словцу так прямо мастером стал, если надо было, мог и по-русски осадить: «Какой шорт! Как же! Нежоли, не имеешь права..» Теперь я нигде не пропал бы. Начнется свара, драка, не мне битым быть. Когда ходил на пароходе, поднимал на спор десять пудов. Любую тушу на спину вскидывал. Теперь мне среди земляков равных нет, что мне они? В одном только я не преуспел: грамоту не одолел. Но не один я такой. Эх! Если б умел писать да читать, я бы реку Куршим заставил течь назад или еще чего-нибудь такое устроил…
А когда вернулся на серебряном седле к родичам, принялся политикой интересоваться, задумал устроиться на одну должность, да началась война, а потом и переворот. Белые бегут, красные наступают, вошли во все города. Как прослышал я, что большевики за бедных, что тех, кто запишется в большевики, они назначают головами аулов, даже волости, дают винтовку, «понимаешь», винтовку тебе дают, байский скот и лишних жен баев — тоже и землю у богачей отнимают и бедному люду передают, ну просто сон потерял и всякое веселье пропало. Хожу и думаю: а не записаться ли и мне в большевики да винтовочку в руки… Да я сам собой не буду, если не исполню задуманное. Один казах так крестился: «Шорт ты брый, вот я и киришонный». Так и я решил: а, чему быть, того не миновать, там разберемся, что к чему, пошел и записался в ячейку и навесил на плечо пятизарядный ствол.
Явился я в аул грозно: тут же поспешили зарезать для меня барана, так я приступил к исполнению своей службы, время от времени для устрашения постреливая в воздух из винтовки. Ну, как положено, конфисковал оружие, оставшееся от белых, провел обыски в домах подозрительных лиц, изъял продукты по директиве, продразверстка называется, и всякое другое, что могло принести пользу власти. Люди, правда, стали отворачиваться от меня ежевато, прозвали меня «крещеным». Первыми начали коситься да зубы скалить на меня родичи. Понятно, смотрели на меня с завистью, всякую чушь понапридумывали обо мне, такое наплели! Тут ничего не поделаешь, как говорят, заткни пасть толпе, затрещат те, кто в сторонке стоял. Особенно усердствовал один местный учигелишка — сынок буржуя Мамырбая. Без устали жаловался в город этим образованным, что я, мол, вымогал у него взятку, ограбил дочиста, угрожал-сажал. Перед самым моим назначением головой волости этот учителишка насобирал от жалобщиков бумажки с доносами на меня и сунул их в Совет. Решили, что я недостоин, и не выбрали меня в волостные. Байский выкормыш! Жив буду, все вам возверну сполна! Винтовку отняли.
С