Казахи считают себя униженными и винят нас. И как вылились бы нам их обиды, если бы вдруг они вооружились и казахские военные части оказались бы среди русских городов и деревень? Разве не стали бы они сами грабить и насиловать? Впрочем, подобное уже случалось. Только вчера в Семиречье, когда отрезали переселенцам земельные наделы, казахи мобилизовались в целую армию. Разве не они кромсали безвинных мужиков клинка-. ми? Отнимали нажитое, баб топтали? Вспомним татарское глумливое трехсотлетнее иго, казахи также причастны к нему, и воцарившееся в те века зверство разве и не их рук дело? Русских послов, прибывших в Орду, придавливали деревянным настилом и пировали на нем. Так что, милые мои, ваши затеи тоже известны. Не дай Бог, выпадет вам карта, вряд ли вы проявите к нам трогательную жалость. Да вот незадача, случая не представляется.
Впрочем, нам и дела особого не было до казахов. Никто и не предполагал, что мы окажемся тут. Просто Империя, опрокинувшись, раскололась надвое, царя — с трона, власть узурпировали быдло пролетарское, солдатня да проклятые большевики, а мы, лучшие сыны России, восставшие против диктатуры, отступая в смертельных боях, оказались на краю земли. Те, кто бежал со всех ног, скрылись в Китае. А мы, около семидесяти офицеров армии и флота, осколки от всех отступавших частей, зацепились за камни Алтая и как можем противостоим еще красным. Они замыслили заморить нас голодом, добить морозами, когда нет ни лекарств, ни патронов. А иначе им не прикончить нас там, еще есть вход, но нет никакого выхода. Неужели они серьезно рассчитывают, что мы вот так, сложа руки, будем покорно умирать в горах? Они сами вынуждают нас нападать на казахов и брать скотину под нож, под тело — кошмы, одеяла, впрочем, и посуда оказывается не лишней для тех, кто еще жив.
Стоит ли говорить о том, что в безлюдном, навевающем лишь тоску горном провале нормальный мужчина будет дуреть и без известных штучек? Похоть… далеко не возвышенная страсть, но, каюсь, мы — молоды, кровь в жилах еще не охладела. Да черт с ней, с похотью, просто устаешь пребывать в долгой злобе и готовности перегрызть друг другу горло. И мы умеем любить, не представляя жизнь без женщин, не последние, чай, парни на деревне. А у кого бабы? У казахов. Они тоже люди. Черные глаза казашек волшебством своим не уступающие европейским глазкам. Если, конечно, не ожидать от них шарма парижских кокеток.
Неприязнь казахов к нам объяснима лишь невежеством, присущим им, ах, беда какая — не приглянулись мы и их женщинам! Но нам не нужна их любовь, нам девки нужны. А сердца наши принадлежат русским красавицам, ведь верно? Отсталость порождает отчужденность, просвещенный народ не чурается другого народа, стали бы образованные по-европейски казахи жениться на русских девушках, если бы не влюблялись?
Если мы и убивали казахов, то так складывалось в угаре боя, в безумном противостоянии… Впрочем, все одно: что прикончить человека, что курицу — дернется раз-два и все. Кто его знает, отчего так: то ли пообвыкли, живя среди тьмы смертей, то ли сами вымерли внутри… В принципе, что представляет собой жизнь, что — смерть? Человек рождается, чтобы умереть. Какая разница: сейчас или завтра? Моргнуть не успеешь, как пролетит вся жизнь. Посему бери от жизни все, весь восторг и сладость, что сулят ее мгновения. После — ничего. А впереди — страшит клинком красноухая волчья зима.
Кругом — красные. Завтра — голод, холод, гибель в бою. И смерть неминуема, в каком бы обличии она ни явилась. Не сегодня-завтра мы, шагнув за черту земного бытия, окончательно лишимся последней надежды увидеть родных и любимых, родительский дом, и кто тогда возьмет на себя смелость осудить нас за то, что мы в агонии убивали и умыкали женщин? Ну а пока мы еще живы. Жизнь — это выживание каждый день. И мы выживаем. Нас казахи винят, не зная ни нас, ни целей и идеалов наших. Пусть. Всем хуже.
Я низкорослый, с едва выступающим носом, корноухий, пучеглазый парень, с торчащими волосами над низким лбом. Возраст около тридцати пяти лет. Мой отец — Тойбазар, а самого меня зовут Мукашем, не везло мне и в седле, и в застолье. Пас коз у жадного, неряшливого, мерзкого хозяйчика. Люди там, на летних пастбищах, упиваются кумысом, бахвалятся на боку, с ленцой и пьяно, а я от лачуги в драных штанах гоняю норовистых коз по горным тропам. Ребята начинают только веселиться на качелях, затевать игры под лунным светом с песнями да задиристыми прибаутками, а меня уже толкают в спину к рваной подстилке у байской юрты: «Ложись, тебе вставать рано». Только разоспишься, снова пихают: «Пора! Коз выгоняй!» — да пинком добудят. Делать нечего, трешь глаза и хмуро гонишь рогатых тварей, успев проглотить лишь чашку кислого молока. До самого солнцепека гоняешься за козами, швыряешь вдогонку камни да орешь до хрипоты.
До пятнадцати лет я пас