А я сам по себе. У меня винтовка. И десятерым меня не одолеть. Стрелять я научился у русских, пулю в пулю посылаю. Днем я осторожен, неприметен. А ночами свое беру… Что мне бояться? Хотя и страх есть, с самого начала не надо было мне лезть в эту политику. Ни к чему мне было записываться в ячейку, ввязываться в поиск врагов всяких с винтовкой наперевес. Нет, я смерти не боюсь, ее не миновать. Но смерть смерти рознь. А она у меня теперь такая… только она заставит людей простить меня. Да, когда-то я считался удальцом, хватом и цену имел свою в обществе. С седла как бы не свалиться…
С такими мыслями Мукаш добрался до своего аула. Аул — на солнечном склоне высоченной горы, в низине — пягь-шесть низеньких каменных построек. Все они принадлежали его родичам, глава для всех тут — сам Мукаш, аксакал — мулла Тезекбай.
Тезекбай и имя-то свое написать неспособен, только и слава, что мулла. Из когда-то заученных сорока хади-сов Пророка помнил лишь «халаннабы гайлайссалам — айты пайгамбар галайссалам». Упомянет Бога да бренность бытия человечка вспомнит при похоронах, освящении поминальных лепешек да то же при гибели скота — вот и вся служба; при разговении во время поста, бывает, что-то пробормочет, проговорит парочку арабских слов, и все. Знай себе талдычит: аятил-курси. Это же твердит и при жертвоприношениях, и при благословении, а случится у женщины малокровие — опять аятил-курси. Никто его, кроме своих, муллой не признает. И при похоронах на стороне ему ничего не перепадает, если, конечно, не случается хоронить родственников, сватов там… Как говорится, не вышел ни благочестием, ни знанием Святой книги. А посему и не приглашаем, непозволительно ему объезжать по округе мусульман и собирать положенный им по вере налог и пожертвования; впрочем, таких ненасытных к угощениям у чужих очагов он сам не переносил: «Ну что тебе? Лежал бы у себя!»
Правда, вреда особого от самозваного муллы не было, если не считать его ворчливых замечаний старой жене за ее неряшливость да безвкусную жиденькую похлебку, когда он, побродив чуток по степи с гладко обструганной палкой поперек поясницы да проследив издалека за телятами, возвращался домой. Да и неудовольствие его неопрятностью старухи больше от старческих лет, не скажешь же, что и сам Тезекбай с рождения был особо аккуратен и чистоплотен…
Как бы там ни было, Тезекбая в родном ауле уважали. При любом событии, будь то возвращение на зимовки или рождение ребенка, его усаживали на почетное место и перед ним ставили блюдо с чисто опаленной и отваренной бараньей головой и мясистой тазовой костью, и молозиво ему первому подносили в срок, и кумыс, а случится: нет его за застольем, так неве сток посылают: «Зовите муллу!»
Выдвигая напоказ свое происхождение из угнетенных масс, Мукаш Бога, наоборот, в своем передовом сознании задвинул, но и он, несмотря на столь сознательный шаг, к мулле питал почтение, стараясь его обходить стороной, что было просто: говорить ему с ним было не о чем, сам все знал. При неизбежной встрече приветствовал как положено, но не без всякого там… Мулле его поведение было понятно, и он тоже старался побыстрее пройти мимо и не пытался вступить в разговор. Не к лицу уважающему себя человеку почтенного возраста стоять, болтая языком со всеми встречными-поперечными.
Приблизившись к аулу, Мукаш испытал пустячное опасение: «Как бы с муллой не столкнуться». Он втянул голову в плечи, пригнулся к луке седла.
Зимовка Мукаша выперла из аула на восток. Дикий камень стен в лучах заката отсвечивал багровым ухмыляющимся светом. Жилье муллы развалисто выставилось рядом открытой настежь дверью. Лежавшая на пороге красная собака, услышав хруст камней под копытами, залаяла. Как ни подгонял торопливо Мукаш лошадь к воротам своего сарая, все равно его зацепил один, не прищуренный, глаз муллы, вышедшего с кувшином для подмывания, в калошах и накинутом на плечи зимним чапане. Ведь так и выцарапает его потаенные мысли, Мукаш поспешил скрыться от муллы. Под крышей на него, спешившего поскорее распрячь лошадь, затявкал беленький щенок. Прикрытая им дверь открылась, и в нее, семеня и кутаясь в шубу, сунулась его смуглая кругленькая жена Алгынай. Недовольно, кривя щеку, бросила: «Ты, что ли?» — и исчезла.
Мукаш тихо ответил в пустоту: «Я», — устроил лошадь, и сам — домой. Прижившаяся дымная вонь низенького жилья с одним подслеповатым окошком с избытком обогрела нос. Приятно было видеть на домотканом ковре и своего трехлетнего малыша Медея с плоским лобиком и с синеватыми соплями над открытым ротиком, вертевшегося во сне и выбросившего миленькие ручки из-под красного ситцевого одеяла. Хотел было сладко понюхать сыночка, да поперек желания встала в его голове какая-та заковырка. И не посмел прикоснуться к ангелоподобному ребеночку. Вроде как бы застыдился: прежде муллы, а теперь и спавшего
ребеночка. И он вздрогнул, словно к его ноге подкрался и рявкнул пес. Но, недолго думая, как бы пнул незримую собаку прямо в ноздри: «Заткнись!» — снял пояс, выдернул из постели красную подушку, бросил ее под окошко и лег там, подтянув колени к локтям.
Алтынай, сидя на застеленной соломой грязной лавке, сняла свой платок и, оставшись в одном ночном балахоне, принялась усердно творить омовение, словно готовилась к молитве, при этом шумно сморкаясь. Вернулась на постель, вытирая невесть когда изодранной белой тряпкой ладони, красные, словно зализанные козлом.
— Чего это ты там так скорчился! С лошадью-то что делать? — заворчала на Мукаша.
А он и башку не приподнял, лишь процедил сквозь зубы:
— К полудню выпусти!
Алтынай уставилась на мужа и с раздражением заговорила:
— Ты что? Не встанешь напоить? Подогрела уже.
— Нет, — ответил Мукаш и прикрыл голову.
Алтынай особенно не заботили частые ночные исчезновения мужа, так, значит, ему полагалось по службе. Поначалу страшновато было ночевать с ребенком одной, но потом потихонечку привыкла. Да и кому тут