Алтынай коров подоит, за бычками присмотрит; в печь ткнет кочергой, разожжет, золу на улицу, с водой назад, варит, шьет; комнаты приберет, подметет, из стойла навоз выгребет. Все, что положено ей свыше. Вроде морщится, мол, устала от тяжкого труда, с ног валюсь, а как утро: продрала глаза, так до самой ночи ни рукам, ни ногам покоя нет… Ни-ни, никогда. Даже если выпадет кое-какое свободное времечко, она, заглянув к соседкам или на улице разговорившись с ними, не выпускает из рук веретено. Она свое знает — еды досыта, одежда справна, что еще? Порядок в доме — на жене, скот на пастбище — на муже. Это тоже установлено свыше.
Не то что прежде, ныне Алтынай довольна. Отчего же так? Оттого. Супруг на коне, уважаемым человеком стал. А у такого и дом как дом. В нем полы застелены почти новенькими ткаными коврами и белой кошмой. Теперь есть что встряхнуть, откинув крышку кованого сундука и перебирая нажитое добро. Захочет принарядиться: вот батистовые платья, вот бархатные жилеты. Таким мужем и похвастаться можно. Имеет право, все-таки жена важного чина.
В прежнее время плохонькая, невидная Алтынай сегодня позволяет себе и речи говорить. Бабы: «Куца это твой муженек?» — она: «По службе к волостному» или «Сам волостной вызвал», — и нос задерет, выкатив нижнюю губу. Если у кого налог окажется недоплачен, или неве стка дурит, или иное какое затруднение выходит, Алтынай покровительственно укажет: «Что ж ты это нам на рассмотрение не представила?» «На рассмотрение» частенько звучало из ее рта, и никто и подумать не мог, что рассматривай она не рассматривай — все одно.
Представлявшей своего супруга в таком свете Алтынай в последние дни кое-что пришлось не по вкусу. Не сразу-то и поймешь — что? Ах, ют в чем дело! Нет, вкус к жизни у нее остался целехоньким. Надменно поигрывать ключами было у нее в крови, и привычка эта осталась при ней. У ней, по натуре скрытной, конечно, и раньше в голосе прорывалась время от времени пренебрежительная интонация при разговоре с мужем, бывало, проклевывалось и притворное недовольство, но, без сомнения, муж ее вполне устраивал. А тут прямо стала покрикивать на него, буквально кожей ощущая, что это правильно. Быть может, оттого, что с какого-то недоброго часа ее «на рассмотрение» перестало безотказно вызывать у людей прежнее трепетное подобострастие?
Предмолигвенное омовение рук да ног Алтынай совершала, слов нет, но к самому намазу так и не приступала. Думаете, следовала примеру мужа? Да нет, и любой человек одобрил бы ее неусердие, стоило ему взглянуть, как она читает молитву со своими нелепыми вывертами колен и пузырящимся ртом, бормочущим невнятные словечки. Каждый божий странник только и воскликнул бы: ты бы, милая, чашки там помыла, чем измываться над таким святым делом, как намаз.
Алтынай села на край постели, стала натягивать на ноги кожаные чулки, и снова ее неугомонная рука наткнулась на дырку в подошве, протертую от повседневной носки. Да когда же она от таких прорех избавится? Негоже жене начальства сиять вытлядывающими из обувки пальцами ноги… Однако тут «на рассмотрение» ей в голову пришел целый ворох предстоящих дел, и она поспешила встать. Пора было отправляться на дойку.
Куцехвостую корову она застала с присосавшимся к ее вымени теленком; подскочила, отодрала его морду, глядь, проклятый, высосал почти досуха. Потянула теленка за петлю на шее к оборванному концу веревки, болтавшейся на рогатине стойла, да та оказалась коротковата, не привяжешь. Так и сяк тянула скотину, пихала в бок и, как смогла, наконец связала обрывки привязи. Начала доить корову с пролысиной на лбу. Тянула соски так, что буренка аж приседала тряско. От настырных пальцев хозяйки они все же набухли, и молоко заструилось в звонко запевшее ведро. Алтынай принялась прикидывать в уме: где же взять веревку покрепче вместо оборванной. Так просто не решишь, говорят же, нет овечки — заплатишь за овечью веревочку целым верблюдом. Разношерстная веревка не годится. Пожалуй, нужная найдется только в Маленьком ауле у мастерицы Жамалапы, в своем ауле такую не сыскать. Это она изготовила ей новый моток, да исчез он, местные мальчишки, думаю, стянули, а так — ну куда он мог закатиться?! Язви их! Кто же воришка?
Угрожающе вскрикивая и взмахивая рукой, Алтынай выгнала коров из сарая в сторону пастбища, вернулась в дом с ведром молока, наполнила им черную миску, солидный остаток — в старый желтый поднос. Ей ли не знать, что залитое в неглубокую посуду молоко всплывает сметаной погуще. Что ни говори, а Алтынай хозяйственная баба. Из трех коровушек выжимала, —да что там!.. — выцарапывала молока на три-четыре бурдюка масла. Да пусть хоть окочурятся, но свое отдадут. Бережлива настолько, что, выводя сметану, могла себе позволить лишь капнуть в протянутую просительно раковинкой ладошку родного сыночка. Все добытое молоко выкипятит до состояния сладкого иримшика и сделает подсоленный творог — курт. Крепко помнит, как важно в зимний вечер размочить, растереть кусочки курта — и в горячий бульон; выходи, наевшись досыта густого супа, хоть в одном платье в промерзший сарай, от тебя, раскрасневшейся, только пар клубится. Маслом она и приторговывает, на доход покупает одежду, муку, чай. Аульные пожилые матроны как станут отчитывать небережливых своих невесток, так непременно: «Тварь ты такая гнилая! Глянь на Алтынай, из шкурки блохи варежки выкраивает! Вот какой должна быть жена казаха».
Алтынай своей широкой спиной укрыла и плоды ночных поездок Мукаша, его страсть бахвалиться вещичками, пожить на широкую ногу. Хватало у его бабы ума не выставлять все напоказ, припрятывала, что привалило из дорогого, по углам. Но разве мужик способен оценить все ее достоинства? Представляет небось, что Алтынай как баба — предел мечтаний для голи перекатной.
Стала бы твоя баба ворчать и позволять себе быть неряшливой, если б не имела других достоинств, таких как ловко скрыть от завистливых глаз все, что добывал муж, и умение из пустой, можно сказать, воды сварить жирную похлебку, безбожник! И при чем зде сь капризы?
Справившись с молоком, Алтынай сполоснула посуду, вынесла за порог золу, вытянула из-за печи прикрытую рухлядью почерневшую деревянную чашу, насыпала в нее муку и, устроившись перед ней на коленях, принялась замешивать тесто для баурсаков. Суставы ее рук двигались, как машина, вмиг замесила, затем отправилась в летнюю кухню разжигать огонь. Приспособила для жарки баурсаков большое ведро из дома муллы, навесив его на кочергу, сидит в дымке подгорающего масла, а тут и сынок