— Встал, мой лучик? — Алтынай, обхватив его правой рукой, приподняла и поцеловала в лобик.
Медеу выставился на беспокойно золотящиеся в ведре плоские продырявленные кусочки теста и, причмокивая, открывал кривой ротик:
— Мама, кусочек…
— Да, солнышко мое, вот твой кусочек, — поспешила согласиться с ним мамаша и, продев баурсак тростинкой, дала ему в ручки.
Вяловатый пухленький Медеу, взяв тростинку за оба конца, поднес горячий баурсак к ротику и принялся усердно дуть и надкусывать его, морща личико. Огонь полыхал, масло кипело, баурсаки шипели. Ее Медеу рядышком. Теперь все воображение Алтынай было занято тем, как она вскипятит чайник, разбудит мужа, устроит малыша рядом с ним, и они только втроем примутся благочестиво вкушать ниспосланную им Всевышним еду.
Заварив чай и подняв с постели всласть выспавшегося своего «на рассмотрение», Алтынай достигла и этой своей мечты.
Устроив слева от себя самовар, пыхтящий, с кривым носиком, ну точь-в-точь, как душка Медеу, Алтынай, приподнимая четырьмя растопыренными пальцами чашку с красной каемкой, пила горьковатый чай и усердно потела. Муж ее, вольно развалившись, тоже помалкивал, поглощая один баурсак за другим. И душка ее Медеу старался не отстать, откинувшись на ноги отца, он с трудом прожевывал набитое в рог месиво, от усердия то открывая, то закрывая глаза.
И так они наутруждались за чаем, что стоит им дать покой. Не станем мы уподобляться вечно ненасытному старичью и пронырливой голодной ребятне, следящей за всеми во все глаза, кто харчуется, у нас самих дома есть чай. Да пропади пропадом эта привычка казаха ждать, уставившись на чужой стол, приглашения! Лучше узнаем, как там люди себя чувствуют после того ночного происшествия? Выжил ли на своем пепелище хозяин Мамырбай? Вернемся к ним, посмотрим, за мной, мои ученики!
Даже отлежавшись, мужчины долго не могли прийти в себя, встряхивали головой, оглядывались, передвигаясь, как на покалеченных ногах, выбирались из своих убежищ, окликая родных; женщины, жужжа, тряслись, не уставая искать и звать своих отцов, мужей, при этом жались друг к дружке, словно надеялись сыскать в себе подобных спасительную матку. Галдели, выли, носились суетливо с криками: «Топор, топор», чем вконец запугали сами себя, бросились к продуктовому сараю Мамырбая, взломали, и давай его тащить оттуда:
— Что? Что? Ой, святые, ай! Вы целы сами?
У Мамырбая глаза вывалились из глазниц, с прерывающимся дыханием он спрашивал и спрашивал:
— Где байбише? Где Акбилек?
— Ойбай, ау! Где они? Мы не видели… — изумлялись и кидались то налево, то направо.
Скоро бабьи голоса слились в один коровий рев, мгновенно своим животным отчаяньем разорвавшим ночную тьму. От такого ужасающего воя сердца от сердца не осталось. Оказалось — наткнулись на тянущееся из земляной дыры тело мамырбаевской хозяйки. А Акбилек как растворилась, наверное, те с собой утащили.
Мамырбай тяжело загудел и рухнул кулем. Аул блеял жалостливо уже овечьей отарой, тут и доне сся до их ушей конский топот приближавшегося к ним всадника.
— Застрелили, застрелили! — донесшийся крик врезался в спекшуюся толпу клинком, она опять распалась, поднялся шум-гам, неразбериха.
— Что?
— Ушли!
— Хозяйку убили! Ойбай!
— Бекболата застрелили!
-Е!
— А он-то кто таков, как тут очутился?
— Да он же зде сь с Бекболатом охотился. Услышали женский крик и сразу в погоню…
— Убит пли еще жив?
— Пока жив, хотя кто его знает…
Приехавший оказался одним из тех, кто привез Бекболата в аул, там они наложили повязку на его рану и разъехались по разным сторонам.
«Да, смерть, она, это… хочешь не хочешь, а свое возьмет, как ни крути, ей в глаза смотришь, а она все равно подкрадется сзади, как юр, только и узнаешь, когда скосит… Ну, кто и что против нее выстоит?» — пошво-рил и, а назавтра, собравшись, старуху и похоронили, обращаясь к Мамырбаю с соболезнованиями: «Что поделаешь… надо терпеть, значит, пришло время…» И никто не посмел об Акбилек сказать больше, чем: «Страшнее смерти… надо надеяться!» Такая рана, что и язык не поворачивается назвать все своими именами. Ведь рана эта разорвала не только Мамырбая, а пролегла по достоинству всех, мучительно унизила.
А когда у собравшихся на поминки людей чуть перестало так болезненно саднить в душе ощущение, что во всем произошедшем и их вина, проистекавшая от рабской натуры, от нежелания защитить ни себя, ни ближних своих, то стали они сбиваться тесно, гадать и фантазировать всякий на свой лад. Одни:
— Родичи, кто-то мстит аксакалу. Кто-то свой. Иначе как бы они прокрались на крутом косогоре в аул, не сбились…
Им вторили:
— Верно говорите, искали бы баб, то таких полно в известных местах. И тут без казахов не обошлось. Откуда русским знать, кто и где живет? — заключили так.
Другие:
— Кто же такое задумал?
— Чьих рук это дело? — стали прикидывать в уме.
— Кто же так ненавидел аксакала?
— На пустом месте и сорняк не прорастет, если, конечно, в этом деле не замешаны жаманбайларовские.
— Оставь, да кто из них на такое осмелится? И потом, не враждовали они никогда. Наверное, кто-то чужой.
— Похоже, это дело на совести сторонников Курбан-кажи, стали партией, станут ли жалеть теперь не своих? — проговорили сбоку.
— Ну и чушь ты несусветную несешь! Что, партии у нас появились только сегодня? Таких дел у нас никогда не заводилось, поешь с чужого голоса, яичко целенькое хочешь поднести кому-то, дыню спелую… Не способен Курбан-кажи отдать на растерзание неверным дочь мусульманина. У него самого дети, как он Богу в лицо-то глянет? — заставил сжаться обвинителя белобородый мужчина с волчьим взглядом.
— По-моему, это дело за Абеном, — произнес человек с синеватым клювом на пятнистом лице, опрокинув на ладонь табакерку и рассевшись, как ему удобно. — В прошлом году подсунул русским свою лошадь с проплешинами, с тех пор кровь в нем как встала: «Эх, как бы еще такую штуку провернуть!»
— Эй, да что он может? Он же ни на что не осмелится без указаний таких, как Мукаш. Да если за ним никто не стоит, он даже задницу свою подтереть не способен, — снова непререкаемо заявил волчеглазый мужчина.
Перебрали всех, кто имел повод мстить аксакалу, набралось десять-пягнадцать лиц, перебрали всевозможные варианты, но одними предположениями никого не удалось зацепить за копыто. Дело осложнялось еще и тем, что подозревали одних и оправдывали