Дубовый недовольно поцокал ножками поближе к выходу и там замер в позе фининспектора, готового вот-вот сказать какую-нибудь гадость.
А настроение у меня было, что эта самая гадость и есть. Хмарь, хмурь и кофе — чтоб сразу по венам, минуя презренную чашку.
Одним словом, приступала я к созданию рунической матрицы в самом нужном для того расположении духа. Оттого и символы выходили четкими, глубокими, а бранный аккомпанемент к ним — тихим, но прочувственным. Только дело это было небыстрым. Руны не терпят суеты — все же это был один из самых древних разделов магии. Зато и самый малозатратный по энергии.
Правда, даже несмотря на это, сил в матрицу я пока не вливала. Экономила. Все же вдруг Диего задержится, а магия не вечно ждать будет — может и рассеяться…
Пока я чертила, не заметила, как ко мне разом подкрались и день, сменивший рассвет, и сундук.
Он осторожно выглянул из-за моего плеча, привстав на задние ножки, и протянул:
— Ого, да ты и вправду неплохой маг…
Я, не ожидавшая, что кто-то будет сзади, резко дернула локтем, и тот пребольно ударился в дубовую доску днища.
Деревянный охнул, опрокинулся на округлую крышку и закачался, точно черепаха, дрыгая ножками и не в силах перевернуться.
Пришлось его поднимать, выслушивать ворчуна. Под конец я не выдержала и фыркнула:
— Значит так, ты обвиняешься в нарушении правил единого языка по статье незаконные обороты.
— Я к этому не причастен! — тут же парировал сундук в духе отчаянного читоголика, тем подтверждая: не зря по молодости деревянный столько книг проглотил. В основном, правда, приходских, отчетных, судебных… Но главное — книг! А еще и секретных донесений, докладов, рапортов…
— А к моему едва не случившемуся сердечному приступу — еще как, — возмутилась я. — Тебя кто подкрадываться учил?
— А тебя кто рунологии? — ничуть не смутился артефакт. — Хорошо выводишь. И вправду, видно, хорошая ты магичка, хоть и темная…
— Это сейчас подкат или откат? — уточнила я, имея в виду вчерашнее обещание сундучеуса поделиться силой. Неужели решил дать взятку лестью, раз другого ничего для откупа нет.
— Пф! Я настоящий кабальеро! Какие откаты, — фыркнул деревянный.
Едва он это произнес, как от выхода раздалось:
— Не успел я уйти, а к тебе тут уже и клинья подбивают, и руки, в смысле ножки, тянут?
— Кого куда тянут? — сонно отозвалась Риса, которую разбудил наш разговор.
— Лихо — за язык нашего дубового, а мы будем кота — за подробности, если не поторопимся. Руны готовы, Риса, пиши послание для Гаррета, — выдохнула я.
Подруга тотчас соскочила с места. Дважды просить ее было не нужно.
Она спохватилась, заметалась по пещере, ища, чем и на чём начертать записку. Впрочем, думала подруга недолго. Бумагу заменил лоскут ткани от ее одеяния. Пером стал уголек из костра.
«Меня спасли Лив и Диего. Я на острове Кирос. Твоя Риса», — вывела она. Правда, литеры оставляли желать лучшего, и почерк совсем не угадывался, но блондинку это не смутило. Лучше любых слов подлинность мага во все времена подтверждала его кровь. Ей-то Риса и поделилась: рассекла ладонь и обагрила край лоскута. А после подошла к матрице и замерла.
Я приготовилась положить руку на руну, обозначавшую начало, и влить в ту магию, когда услышала:
— А мне-то как силой делиться?
Ого! Оказывается, наш деревянный был сундуком слова! И от данного обещания не отказался.
— Поставь свою ножку или коснись углом моей руки и не сопротивляйся, когда твоя магия потечет вовне. Я стану проводником твоей силы…
Дубовый так и поступил. Только Секретериус не был бы сам собой, если бы сделал все молча.
Сундук, идя ко мне, толкнул своим кованым боком Диего со словами:
— Чернявый, подвинься: я могу дать твоей девушке то, что ты не способен.
Кремень на это ничего не сказал, но так выразительно подумал… В общем, если бы взглядом можно было сжигать, то у нас в пещере было бы два костра.
Меж тем деревянный положил на мою руку свою ножку. Я выдохнула, слегка удивившись такой жертвенности (хоть и самоуверенной до невозможности в исполнении дубового) и, сосредоточившись, потянула магию из артефакта. Тот заскрипел досками и петлями. Все же сопротивлялся, но не отчаянно, скорее — по инерции.
Силы вливались в руны капля за каплей, заставляя символы светиться изнутри тускло, но ровно. И вскоре над матрицей соткался полупрозрачный вестник.
Получился не голубь и, к моему удивлению, даже не стриж, а небольшой, угловатый соколенок, словно отлитый из пепла и утренних сумерек.
Риса протянула ему руку с лоскутом-запиской. И он тут же склюнул тряпицу, точно червяка, а после распахнул крылья и, оттолкнувшись от воздуха, точно от ветки, взмыл под свод пещеры, пронесся между сталактитами той и вылетел на волю, чтобы тут же взмыть в небо.
Полет соколенка был не таким стремительным, как у моих стрижей, более тяжелым, земным, что ли… Но он летел. И это главное.
Я проводила птицу взглядом и ощутила, как, несмотря на то что хоть силы отдавала и чужие, но усталость-то заработала свою собственную.
Так что с ней, а еще с сундуком, Рисой и Диего мы и отправились в путь. Конечно, вариант ждать у моря погоды и из-за горизонта вестника от Гаррета был соблазнительным, но что-то мне подсказывало: вчерашние преследователи не махнут на нас рукой с фразой: «Ну и бездна с ними!».
Едва мы выбрались из нашего укрытия, как меня будто ударило в лицо наотмашь зноем, который словно боялся ступить под свод пещеры. Воздух был густой, пропитанный запахом морской соли, цветущего тимьяна и сухой пыли. На Киросе даже жара оказалась особенная — не удушающая, а звонкая, пронизанная стрекотом цикад.
Мы дошли до стреноженных лошадей, которых оставили пастись на ночь, оседлали их, отдохнувших, и двинулись в путь.
Сундук ехал верхом, а я, Риса и Диего шли пешком. Дорога была такой, что оступись лошадь — и всадник полетит вместе с ней, ломая шею.
Диего шел впереди, его домотканая рубаха потемнела от пота на спине, а на поясе поблескивала рукоять сабли. Моей.